Логово

На какое-то время события в кошмаре обрели определенную последовательность, и Хатч увидел, что бежит по вокзальному перрону, пытаясь догнать пассажирский вагон, медленно удаляющийся от него по рельсам. В одном из окон вагона он видит Джимми, худого, со впавшими щеками, тяжело больного, одетого в больничную пижаму, печальными глазами глядящего на Хатча, с поднятой в прощальном жесте маленькой рукой: прощай, прощай, прощай. Хатч отчаянно пытается ухватиться за поручень, чтобы вспрыгнуть на ступеньку вагона, но поезд набирает ход, и Хатч промахивается, и нога его соскальзывает со ступеньки. Бледное маленькое личико Джимми расплывается в пятно, тускнеет; вагон все быстрее и быстрее удаляется от перрона, пока совсем не исчезает в ужасающем ничто, в черной, бездонной пустоте, присутствие которой Хатч только сейчас ощутил. Затем мимо него под перестук колес начинает проезжать другой пассажирский вагон, и он видит в одном из окон Линдзи, потерянно глядящую на платформу. Хатч кричит: «Линдзи!», но она не видит и не слышит его, словно пребывает в каком-то забытьи, и он снова бежит и снова пытается на ходу вскочить в вагон, но и на этот раз вагон увеличивает скорость, как раньше с Джимми. «Линдзи!» Рука его всего в нескольких дюймах от поручня… Вдруг разом исчезают и поручень, и ступенька, и вагон. С жуткой текучестью любых сновидений вагон превращается в роликовые сани в парке аттракционов, под перестук колес подкатывающие к началу катания на горках. Хатч подбегает к концу платформы, но опять не успевает вскочить в тележку Линдзи, и она, скользнув мимо него, быстро взлетает на первый крутой подъем длинного, волнообразного маршрута. В этот момент, вслед за Линдзи, мимо него на бешеной скорости проносится последняя тележка санного поезда. В ней только один пассажир – Черная фигура, вокруг которой теснятся тени, как вороны на кладбище, – сидит на переднем сиденье тележки, низко опустив голову и скрыв лицо под густыми прядями волос, словно под капюшоном монаха. Оглушенный частым перестуком колес, Хатч кричит Линдзи, чтобы она оглянулась назад, а главное, чтобы крепче держалась за поручень. «Ради всего святого, держись крепче!» Вереница соединенных друг с другом тележек, достигнув гребня подъема и задержавшись там на миг, ухает вниз, наполняя все пространство визгом и криками ужаса.

Рамона Перез, дежурная ночная медсестра, обслуживающая пятый этаж, куда входила и палата 518, стояла подле постели, глядя на своего подопечного. Она была обеспокоена и не знала, стоит ли позвать сюда доктора Нейберна.

По данным монитора пульс Харрисона вел себя нестабильно. В основном частота его была в пределах нормы – от семидесяти до восьмидесяти ударов в минуту. Но временами он подскакивал аж до ста сорока. С другой стороны, и это утешало, никакой сердечной аритмии у пациента не наблюдалось.

Усиленное сердцебиение, естественно, сказывалось на кровяном давлении, но ни сердечный приступ, ни кровоизлияние в мозг, связанные с резкими перегрузками, пациенту не грозили, о чем свидетельствовали его систолические показатели, находившиеся в пределах нормы.

Он был мокрым от пота, а круги вокруг глаз стали такими темными, что казались подрисованными художником. Несмотря на кипу набросанных на него одеял, он дрожал от холода. Пальцы левой руки, вынутой из-под одеяла для внутривенной подпитки, иногда судорожно сжимались и разжимались, однако не настолько энергично, чтобы сместить иглу, воткнутую в руку чуть пониже локтевого сгиба.

Шепотом он беспрестанно повторял имя своей жены.

– Линдзи… Линдзи… Линдзи, нет!

Скорее всего, Харрисону что-то снилось, а физиологическое воздействие сновидений, как известно, аналогично воздействию реально происходящих событий.

В конце концов Рамона пришла к убеждению, что усиленное сердцебиение было результатом снившихся пациенту кошмаров, а не следствием расстройства сердечно-сосудистой системы. Он был вне опасности. Тем не менее она не отходила от его постели, внимательно наблюдая за его состоянием.

17

Вассаго сидел за столиком у окна, выходившего на гавань. Уже после пятиминутного пребывания здесь он понял, что место для охоты выбрал неудачно. Все в ресторане раздражало его. И он уже жалел, что сделал заказ.

По понедельникам в ресторане не исполняли танцевальных мелодий, хотя в одном из углов и примостился за фортепиано пианист. Но в его репертуар не входили ни сентиментальные песенки 30-х и 40-х годов, ни продуманно легкий для восприятия рок-н-ролл, развращающе действовавший на мозги регулярных посетителей ресторана. Вместо этого из-под его пальцев вылетали довольно нудные композиции «Нью эйдж», адресованные тем, кто считал танцевальную музыку слишком крикливой и раздражающей.