Лолиты

— Конечно. Ведь не надоедает же людям секс? Хотя, казалось бы, всё примерно одно и то же, и какой уже раз… Это, понимаешь ли, инстинкт, рефлекс — возбуждаться на красоту. Против него не попрешь. Девичье обнажение не охладит нас, а скорее истомит. Наполнит давящей, разъедающей красотой. Осчастливит и убьет. Как я хочу, чтоб они не раздевались! Как я хочу, чтоб они разделись!

И снова был такой день, когда ушла на работу мама, а Юля — на теннис, снова я сделал ему «массаж», но теперь я просто лег на пол с ним рядом и шевелил рукой его солнечную дорожку пушка, спускаясь всё ниже, почти не притворяясь уже, что делаю ему какой-то там массаж.

— Почему ты пошел на карате? — спросил я его.

— Потому что там были зеркала, — ответил он негромко.

«Вот так!» — воскликнул я мысленно.

— Но разве у тебя дома нет зеркал? — удивился я притворно.

— Вы не понимаете, — сказал он. — Там мы все раздеваемся. По пояс. И много-много зеркал. И это нормально. Никто никому ничего не говорит.

— Понимаю, — произнес я медленно.

— Ты раздеваешься там по пояс, и тебя бьют, — добавил он. — И ты тоже можешь бить голых.

— Ты хоть когда-нибудь кому-нибудь об этом рассказывал? — спросил я.

— Никогда, — ответил он глухо.

— Почему же ты мне решил рассказать?

— Я не знаю. Потому что вам нравится меня гладить.

— Гладить? — лицемерно изумился я. — Но я только делаю тебе массаж!

Он усмехнулся. Действительно, мои слова противоречили движениям моей руки. Но в этой двойственности была какая-то пряная острота, и я сохранял ее намеренно.

— А почему ты не рассказал об этом бабушке с дедушкой? — спросил я с иронией. — Им ведь тоже нравилось тебя гладить.

— Но они же родственники! — удивился он. — Как им можно рассказывать?!

— Ах вот как! — сказал я, так как не знал, что ответить. — Может быть, они делали с тобой что-нибудь еще до того, как ты решил пойти на карате?

— Они пороли мня, — произнес он тихо.

Ну конечно! Как же я раньше не догадался! Ведь это было так очевидно.

— А что же мама и папа? — спросил я, изобразив на всякий случай праведное возмущение столь бесчеловечным обращением с ребенком.

— Летом они жили не с нами, а в Новосибирске. Работали. Зарабатывали деньги. А потом разошлись. Не до меня им было. Летом со мной были только бабушка и дедушка. Я был их рабом.

Я слегка онемел:

— И каждый год ты боялся наступления лета?

— Да. Вначале. А потом…

— С нетерпением ждал?

— Да, да! — В нем опять проснулась горячность.

— Но почему? — спросил я так, будто никак не мог понять столь «извращенного» хода мыслей.

— Потому что… потому что… — Он закрыл руками лицо.

— Не бойся, — проговорил я тихо и искренне. — Я не осужу тебя, что бы ты ни сказал. Я пойму тебя.

Он посмотрел на меня испытующе.

— Потому что… когда они клали меня на живот и били… я… не помню, сколько мне было лет… в общем, у меня начало зудеть здесь, — он показал на свои половые органы. — И я стал подкладывать под себя свой…

— Я понял, — сказал я быстро. — Продолжай.

— Они били меня…

— Что, вместе?

— Нет, конечно! По отдельности.

— Часто?

— Да не то чтобы… Раз в неделю. А иногда два или три. Если плохо себя вел.

— А ты действительно плохо себя вел, когда они били тебя два-три раза в неделю?

— А вот этого я не помню… не помню… может быть, и нет…

— Так зачем же они тебя тогда били, да еще и чаще?

— Я не знаю, Денис… — Было так странно, что он назвал вдруг меня по имени. — Я не знаю…

— Но почему тебе это стало нравиться?

— Так вот я и говорю… Однажды я начал подкладывать под себя свой… когда они меня били. Я двигал им, ворочал, а делал вид, что просто дрожу от ударов.

— Тебе было хорошо, да, как будто в нем что-то бурлило?

— Хорошо… и плохо.

— Почему плохо?

— Потому что я никогда не мог дойти до конца.

— Ах, тебя как будто дразнили-дразнили, раззадоривали-раззадоривали, а напряжение выпустить так и не давали?

— Да, да! Но потом я понял, что надо не просто тереться, а попадать головкой на узелок трусов…

— Узелок трусов? Может, резинки от трусов?

— Да, да! — Он заговорил вдруг быстрее. — Или резинки от пижамных штанов, или об пуговицу от гуляльных штанов…

— Брюк, ты имеешь в виду? — спросил я нарочито спокойно… леденея внутри от восторга и ужаса нашего странного сходства.

— Ну да, на да! — подхватил он, будто слегка раздражившись на то, что я обращаю внимание на такие мелочи речи, когда он рассказывает о том, о чем никогда еще никому не говорил. — И тогда однажды… всё получилось… и было пятно… и я так боялся встать… ведь тогда б они всё увидели… И я понял, что доходить до конца надо уже потом, когда они уйдут… Чтоб они не видели…

— Ты был как в раю, но очень изумлялся тому, что делаешь, и чувствовал себя виноватым, будто делаешь что-то стыдное и плохое? — спросил я остро… и одновременно понимающе.

— Да, да!.. — воскликнул он снова. — Откуда вы знаете?

Наконец-то он задал этот вопрос! Я угадывал о нем так много, а он только поддакивал и даже не удивлялся. Само по себе это было удивительно. Вероятно, он просто был слишком увлечен тем, что рассказывал, чтобы замечать что-то еще.