Лолиты

Впрочем, видел я на Московском вокзале Петербурга одного красавца лет 16, который, стоя в компании одетых девушек, сам был до пояса обнажен. Но при этом был столь строен, гладок, мускулист и по-мальчишески худощав, что не мог меня не возбудить. Особенно меня восхитило то, что, возвращаясь к девушкам от табло, где он смотрел время прибытия поезда, он вдруг опустил голову так низко и смотрел вниз так долго и пристально, что невозможно было поверить, что рассматривает он асфальт, по которому идет, тем более что асфальт под ним ничем не отличался от покрытия в любом другом месте вокзала.

Значит, он не только сознательно решил публично обнажиться, но и не стеснялся прямо на людях рассматривать свою грудь и соски, живот и пупок, свое крепкое и прекрасное тело. Он поменялся ролями со своими девушками-компаньонками. Он не раздевал и брал их, а сам разделся перед ними и, красуясь, отдавал им свое юное тело.

Розовый закат, плывший среди деревьев, с удовольствием утопал в огромной, широкой луже. А может быть, это она утопала в нем?

Я умирал от похоти, глядя на него. Мне хотелось подойти к нему и, ни слова не говоря, поцарапать ногтями крошечные круглые точки в центре его съежившихся от прохладного вечернего ветерка сосков. (Обратите внимание, несмотря на некоторый холод, он даже не думал одеться, хотя майка висела у него прямо на плече). Ночью, в поезде, под простыней, я тихо и тайно поцарапал кончики своих собственных съежившихся сосков — и содрогнулся от пронзившего меня острого счастья.

Я жалел, что не подарил ему изысканный, нежный нарцисс.

5

А был и другой, который немного унизил меня, но сам был эротически унижен в моих глазах еще больше. Он тоже был напорист, эмоционален и силен и тоже всё время обнажался. Хотя нет, это неточное слово. Обнажается, то есть стягивает с себя футболку, мой частный ученик Леша, до которого мы скоро дойдем и о котором в основном мы и будем здесь говорить. А тот, другой, он был обнаженным всегда. Это было в лагере. Да, я ни разу не помню, чтобы у него была выше пояса хоть какая-то одежда. Он доводил меня до безумия, до исступления одним только своим видом, одной своей манерой «одеваться» и себя вести.

И вот однажды мы сидели в столовой. Обед подходил к концу, случайно остался один лишний компот и один лишний я. В том смысле, что все с нашего стола уже ушли, а я еще доедал. А тело сидело за соседним. Оно не имело никакого права на наш компот. По всем божеским и человеческим законам, включая прецедентное право, он принадлежал мне. И тут оно повернулось и молча забрало его у меня и выпило! Это было свинство. Это было настолько возмутительно, что некоторые люди с того столика, где сидело тело, стали говорить:

— Верни ему компот!

Но тело было наглым и своевольным, оно выпило его, играя мышцами и сухожилиями, и всё так же молча. В этом презрительном молчании и было, возможно, наибольшее унижение.

Но вскоре я был отмщен. То ли в холле, то ли в тусовочной комнате, куда вожатые согнали нас для подготовки какого-то мероприятия, в центре стояло это тело и что-то говорило. И вдруг рядом с ним встала какая-то девочка, тоже из нашего отряда, и стала требовать от него что-то общественно-полезное.

— Ты! — сказала она и, одетая, ткнула его пальцем прямо в межгрудие — пространство между сосками. — Кроме того, что не делаешь ни фига, так еще и голый ходишь где попало.

Она поцарапала двумя руками его соски, потом с силой провела пальцами правой руки по ложбинке, шедшей через его грудь и живот, вонзила указательный палец в его пупок и надавила. Он даже вскрикнул от неожиданности. И это было при всех, серьезных, общественных и одетых. Как только у нее хватило смелости на такое публичное эротическое унижение! Пустяк, казалось бы, но при всех, при всех это было попранием его обнажения. Она обратила внимание не только на факт его обнажения, но и на само его тело. Она сделала его существом биологическим, когда все вокруг были социальными. Она возвысилась над ним.

— Я хочу быть голым, вот и всё, — агрессивно ответил он, насколько оправдание может быть агрессивным. Он даже не сослался на жару. Он даже не сказал, что хочет загореть. Он ничего не стеснялся.

Он взял ее руку, упершуюся в его живот, и отстранил. А потом сам положил свою руку туда же и гладил себя, чтобы стереть — или собрать — ее прикосновение.

Это было невыносимо. Он сам обращал внимание на свое тело, сам трогал и щупал его при всех!

«Животное, животное! — яростно хрипело у меня внутри. — Прекрасное голое животное среди одетых людей!» И я бросился в свою пустую палату мастурбировать.