Лолиты

— А ведь и правда — какой из меня литератор! Так, любитель. Вот если бы ты сам это всё описал, было бы другое дело.

— Но тогда есть опасность того, что я снова захочу повторить всё это в жизни, причем, возможно, в еще более крутой форме. Ты готов подвергнуть каких-нибудь новых мальчиков этому риску? — хитро улыбнулся Денис.

— Ради искусства — да! Всегда! — ответил я с пародийным пафосом, но одновременно и вполне серьезно. — Да я за искусство морду набью! Кстати, ты ведь убивать или калечить их всё равно бы не стал?

— Не стал. Но, знаешь, я много думал обо всем этом… И, как сказали бы в 19-м веке, «много страдал»… Я решил, что никакая повесть, даже самая интересная, не стоит такого риска.

Денис расплатился по счету, хоть и без чаевых.

— Черт, деньги кончаются, — пробормотал он несколько печально.

— А тебе уже не за что платить, — улыбнулся я. — Ты уже за всё расплатился… хоть и без чаевых.

— А что, если я опять захочу мяса? — возразил он.

— Если что, я за тебя заплачу… Твоя история мне понравилась.

— Нет, я всегда сам расплачиваюсь по счету, — ответил он несколько патетично.

— Экзистенциалист херов, — скептически ухмыльнулся я. — Кстати. Помнишь, в самом начале ты говорил что-то про ночь. Про то, как она, густая и вязкая, клубилась за окном, как она проникала в твои глаза и в твое сердце, как она была единственной и вечной реальностью, как ты, пятилетний бутуз, дрожал в ней от страха, но при этом восхищался ее мощью, подлинностью и тайной, что ты жил в ней и ты ей был… И еще что-то в этом роде. Помнишь?

— Ну да, а что? — спросил Денис несколько настороженно.

Возможно, он жалел о том, что позволил себе столь откровенный, красивый и несколько возвышенный пассаж. Возможно, он боялся, что я не пойму его и буду над ним смеяться. Но у меня даже в мыслях такого не было. Я хотел спросить его совсем о другом:

— Что, неужели ты чувствовал всё это в пять лет?

— Ну, вряд ли я называл это именно так, но чувствовал — да, это точно. Думаю даже, что еще острее и глубже. У кого-то я читал, что дети и старики — особые люди, потому что и те, и другие удивительно близки к смерти. У первых смерть позади, у вторых — впереди. Они могут и не замечать ее, и не думать о ней, но все их действия, поступки, слова, чувства, мысли окрашены ее близостью. Оттого старики порой странно безразличны и отрешенно мудры, а дети — всему удивляются. Первые знают, что ОНА скоро, что она другая, что там всё по-другому и постепенно начинают жить ею, переставая жить жизнью. Дети же, выкупавшиеся в этой черноте или в этом инобытии, забывшие всё из своих прошлых жизней или из небытия, если прошлых жизней у человека не существует, до сих пор не могут привыкнуть, — дети поражаются тому, что этот мир вообще есть, что он именно такой, что они в нем есть и тоже именно такие, что у них именно две ноги и две руки и так далее. Что есть в мире травы, деревья, цветы, что есть небо и воздух, что мы всё время дышим, даже ночью, и что-то в нас сжимается и стучит, — сердце, легкие — само, само, но мы сильно от этого зависим. Что мы и тело, поедающее продукты земли, и дух, впивающий книги, и солнце, и музыку, и любовь.

— В красках представляю себе карапуза, сидящего на горшке и удивляющегося всему этому, — скептически заметил я. — А под рукой, рядом с погремушкой, сочинения по онтологии, гносеологии, этике, эстетике и экзистенциализму.

— Да, картина прекрасная. Но дети в этом плане еще прекраснее. Они не вытягивают всё это из книг — они носят это в себе. Хоть и не осознают. Но постепенно они теряют это смутное, хоть и сильное чувство. Оно просто уходит из них, потому что они взрослеют.

— Как это так?

— Они, к примеру, учатся убирать утром постель, забывая удивиться тому, что есть этот мир, что есть они в нем, что есть день и есть ночь, сон и пробуждение, что есть сама эта постель, что она материя, но мысль о ней — дух. Они учатся убирать постель, но забывают всё остальное, что знали почти с рождения, — вот в чем всё дело.

— А если напомнить?

— Почти всегда бесполезно. На бессознательном уровне это дается почти всем, как глаза, руки, ноги. Но вывести это на уровень сознания способны лишь немногие. Тут действительно нужна огромная чуткость восприятия или мощная философская закваска, а лучше всего и то и другое. А у многих ли это есть?

— Кстати, — сказал я. — А не находишь ли ты в своей истории определенный смысл? Ну то есть нет, про смысл ты уже вроде сказал, что находишь. Я имею в виду: некоторую закономерность. Некоторую, если угодно, странную справедливость, что ли.

— Ты о чем?

— Сейчас объясню. Ты вот говорил, что закон и мораль ты тогда не признавал, а нравственность вроде как уважал.

— Ну да, и что?