Ломоносов: поступь Титана

На левой ладони Михайлы белый батистовый платок. Он раскрывает его и — ах! — на платке овальная сотовая скибка.

— О Михель! — хлопает в ладоши Лизхен. — Камилла!

И платок, и эта янтарная скибка напоминают большую ромашку, коих множество на этом лугу. Михайла довольно кивает, но этот образ переводит по-своему. Как? А так, как и подобает влюбленному кавалеру. Опустившись на одно колено, он протягивает Лизхен свой дар.

— Майн херц! — говорит он по-немецки, весело указывая глазами на янтарный слиток, и прикладывает руку к сердцу.

Лизхен расцветает, как цветок шиповника. В сердечном порыве она целует любимого, попадая губами то в нос, то в глаза. Они оба пахнут мятой и медом. Свободной рукой Михайла обхватывает ее за талию, ища губами губы. Они обмирают в поцелуе. Но тут галантная сцена, достойная кисти пасторального акварелиста, внезапно нарушается. Между ними, касаясь того и другого ершистым шомполом, проносится пчела, за ней — пулей — другая.

— Кыш! — разомлело отмахивается Михайла. — Кыш! — но не успевает раскрыть глаза, как тут же, ужаленный, вскакивает. — У-у-у!!! — морщится он от боли, подхватывает палагушки, кидая в корзину платок с сотами, и увлекает Лизхен прочь. — Бежим! Они же не только по-русски — и по-немецки ни шиша не понимают!

Хохоча, вскрикивая и отмахиваясь от пчел, молодые люди срываются с места и несутся прочь. Враждебное жужжание понемногу стихает, но они не останавливаются, а все бегут и бегут, покуда хватает сил. Но вот ноги их подкашиваются и, вконец обессиленные, они с размаху валятся в траву. Михайла отдувается, Лизхен задышливо прыскает. А руки их, словно сами собой, тянутся друг к другу.

Место, где они останавливаются, не только живописно и уютно, но еще и хорошо укрыто. С трех сторон поляну обрамляет скальная гряда, которая оторочена дубняком да кустами можжевельника. Позади, откуда они бежали, несколько куртин кустарников, которые отсюда, с поляны, закрывают ее сплошной, хоть и невысокой, стеною. Чем не крепость.

Посередке поляны высится могучий граб. Михайла с Лизхен перемещаются под его сень и уже там, прислонившись к черному шершавому стволу, окончательно приходят в себя.

— Михель, а где ты этому научился? — Лизхен заглядывает ему в глаза.

— С пчелами-то? — утирая пот, догадывается Михайла. — А у медведя…

Михайла говорит по-немецки, лицо у него серьезное, но глаза зажмурены — поди разбери, что не разыгрывает.

— Как у медведя? — переспрашивает Лизхен, синие глаза ее округляются. Михайла иногда подтрунивает над ней, но распознать, когда он шутит, а когда говорит серьезно, бывает непросто, ведь он знает много такого, о чем она даже не догадывается.

— У нас говорят «медведь», а инако и «ведмедь». Чуешь? — спрашивает Михайла по-русски. Лизхен уже знает по-русски, она учила Михеля немецкому, а он ее русскому, но еще не настолько, чтобы понимать все тонкости. — Значит, ведает мед. Понятно?

— Аха, — кивает серьезно Лизхен. Это ей кажется правдоподобным, тут лукавства, похоже, нет.

— Медведь носом поводит, найдет дупло, где устроен пчельник, и ползет туда. — Михайла грабает по воздуху руками, поясняя, как ползет медведь. Лизхен кивает. — А трубки-то у него, как у меня, нет. Что делать?

— Что? — простодушно хлопает глазами Лизхен.

— А вот то, — авторитетно поясняет Михайла, опять прикрывая глаза. — Прежде чем запустить лапу в дупло, читает заговор. Сидит на суку и бормочет себе: «Пчелы роятся, пчелы плодятся, пчелы смирятся. Стану я на восток, супротив дальней стороны, и слышу шум и гул пчел. Беру я пчелу роя, окарая, сажаю в улей. Не я тебя сажаю — сажают тебя белы звезды, рогоногий месяц, красно солнышко — сажают тебя и окорачивают. Ты, пчела, не кружись округ меня. Замыкаю я тебе, матка, все пути-дороги булатным замком, а ключ бросаю в окиан-море. И буде вы, пчелы, моим словам не покоритесь, сошлю я вас в окиан-море на бел остров, и белые пчелы будут вас жалить в семьдесят семь жал. Слово мое крепкое, аки кремень!».

— Медведь? — переспрашивает Лизхен. Она вся ровно пчела, охмуренная дурманящим дымом.

— Медведь, — серьезно говорит Михайла и сам же не выдерживает взятого тона. Тут прыскает и Лизхен. Они хохочут в два голоса, смех их сливается, и его отражает ближнее эхо.

— Пчелы покуль смирные, — отсмеявшись, говорит Михайла, а сам поводит округ глазами, силясь понять, откуда берется эхо. — Взятка у них много, они особо и не противятся. Значит, осень еще далеко… — И озоровато хмыкает, поминая бегство. — Выходит, нам повезло…

— Аха, «повезло». — Лизхен склоняется к нему и дует на волдырь, который красеет на Михайловой шее.

— Ништо, — как кот, жмурится и урчит Михайла. — До свадьбы заживет… Заживет ведь?..