Ломоносов в русской культуре

О ты, что в горести напрасно
На Бога ропщешь, человек!

я прочел, по непостижимой рассеянности, следующие два стиха:

О ты, что в горести напрасно
На службу ропщешь, офицер!

<…> Я потом объяснился с Г-вым и постарался уверить его, что это была несчастная ошибка и рассеянность <…>; я доказал профессору, что коротко знаком с Ломоносовым, что я по личному моему убеждению назвал его первым писателем; узнав же, что я почитатель Шишкова, он скоро со мной подружился. Г-в сам был отчаянный Шишковист» (Аксаков 1856, 368—369). Оказывался возможным и сюжет детского самоотождествления с Ломоносовым, интерпретируемый, разумеется, иронически: «На одном из <…> уроков, заданных нам по Востокову, я провалился; это произвело во всем классе впечатление; так как, – рассуждали товарищи, – если провалился он, т. е. я, самый что ни на есть Ломоносов, то что же ожидает их, остальных? / Время подходило к лету. Оставленный без отпуска, я решительно не знал, что мне делать. <…> Другие оставались без отпуска довольно часто <…>, но я, я – это совсем другое дело. И из-за чего? Из-за грамматики Востокова, по русскому языку? Я, я – Ломоносов!..» (Случевский, 4, 263—264).

Он поэт, снискавший бессмертие, что признают и современники, и потомки: «Стихотворство и красноречие с превосходными познаниями правил и красоты российского языка столь великую принесли ему похвалу, не только в России, но и в иностранных областях, что он почитается в числе наилучших лириков и ораторов. Его похвальные оды, надписи, поэма „Петр Великий“ и похвальные слова принесли ему бессмертную славу» (Новиков 1772, 128); «Он вписал имя свое в книгу бессмертия, там, где сияют имена Пиндаров, Горациев, Руссо» (Карамзин 1803, [10]); «Тень великого стихотворца утешилась. Труды его не потеряны. Имя его бессмертно» (Батюшков, 2, 180); стремлению славить его полагает пределы только смерть:

О Ломоносов стрелометный!
Я пел тебя и вновь пою,
И стану петь, Певец бессмертный!
Доколе чашу жизни пью <…>

(Хвостов 1825, 6).

Ср. вариант от лица воображаемого Ломоносова:

Горжуся тем, что сердце Россов
Умел я пеньем восхитить,
Что сын крестьянской Ломоносов
По смерти даже будет жить!

(Некрасов, 6, 20).

Он открыл европейскую поэтическую традицию русским и славянам:

Твоей услышан голос лиры,
Нам стал доступен Геликон;
Воскресли Пиндары, Омиры,
Расин и Шиллер и Мильтон;
<…>
Уже Славянские народы,
Предчувствуя восторга жар,
На белыя стремятся воды
Почтить чудесный слова дар <…>

(Хвостов 1825, 7, 13).

Ему стремятся подражать:

Я блеском обольщен прославившихся Россов;
На лире пробуждать хвалебный тон учусь,
И за кормой твоей, отважный Ломоносов
Как малая ладья, в свирепый Понт несусь

(Муравьев 1847, 1, 18; об этом стихотворении см.: Топоров 2003, 651—652).

Впрочем, как обычно выясняется, на самом деле подражать Ломоносову невозможно:

Се Пиндар, Цицерон, Виргилий, – слава Россов,
Неподражаемый

, бессмертный Ломоносов

(Державин, 3, 337).

Cр. замечания Державина о его попытках следовать за Ломоносовым: «Правила поэзии почерпал из сочинений г. Тредиаковского, а в выражении и штиле старался подражать г. Ломоносову, но не имея такого таланту как он, в том не успел» (Державин, 6, 443)29. Ср. еще:

Кто Росску Пиндару желает
В восторгах пылких подражать,
Во след Икара тот дерзает
На крыльях восковых летать:
Взнесется к облакам; – но вскоре,
Лишь солнца силу ощутит,
Низринется стремглав; и море
Безумца имя возвестит

(Капнист 1806, 215).

Для Державина, впрочем, Капнист готов сделать исключение из этого общего правила:

Державин! ты на лире звонкой
Воспой великия дела <…>

(Капнист 1806, 219).