Так, в марте того же 1757 года – сразу же по своем назначении – Ломоносов запрещает печатать в “Ежемесячных сочинениях” (редактором которых, как мы помним, был Миллер) статью синодального переводчика Г. А. Полетики “О начале, возобновлении и распространении просвещения в России”, на том основании, что там ничего не сказано о российских школах (кроме киевских) между X и XVII веками. Миллер возражал, что “ни в каких летописях ниже в других известиях, которые г-н сочинитель к сему сочинению употребил, ‹…› не упоминается о школах в то время бывших”. Разговор быстро перешел на личности и закончился взаимными оскорблениями. Между прочим, Миллер называл Ломоносова “доводчиком” (“которым именем называют людей подлых и подозрительных при розыскных делах”) и грозил, что от ломоносовского деспотизма с ним снова (как некогда в Сибири) может случиться приступ “ипохондрии”.
Наконец, в 1761 году Миллер начал публиковать в “Сочинениях и переводах” свое большое сочинение – “Новую российскую историю”, фрагменты которой уже прежде были им напечатаны по-немецки. Начальной точкой стал для него 1598 год, смерть Федора Иоанновича. С почтением относясь к памяти Татищева и его труду, Миллер начал рассказ с того места, на котором его предшественник закончил.
“…Охотно признаюсь, – писал он, – что сие не то время, которое охотно предстало бы мыслям нашим, или которого память достойно было бы восхвалять потомству. Но есть ли такая земля или государство, которое не имело бы своих неблагополучных времен? История государств уподобляется картине, имеющей тень для того, чтобы ясность и превосходство чрез то казались великолепнее?”
С точки зрения стройности и занимательности повествования это – лучшая работа Миллера. Разумеется, при этом он, как всегда, демонстрирует эрудицию и аналитические способности. Достойно внимания, что он, не подвергая сомнению факт убийства царевича Димитрия по приказу Годунова, первым в отечественной историографии отдает должное “проницательности” и “великой разума способности” царя Бориса, его заслугам перед страной. Заслуги эти он видит, в частности, в том, что Борис приглашал из-за границы “ученых и искусных мужей, которые бы обучили российское юношество”, “имел у себя на службе многих немцев и других иностранных офицеров, также позволяя им носить платье по их обыкновению”, позволил построить лютеранскую церковь в Немецкой слободе. Все это правда – и все это в самом деле было полезно для России; но, одобряя именно такие (и только такие) заслуги исторического персонажа, имевшего тогда в массовом сознании репутацию злодея, натурализованный иностранец Миллер рисковал навлечь на себя грозу.
И в самом деле, с третьего номера публикация работы внезапно прекратилась. Очень высока вероятность того, что за этим стоял Ломоносов. Во всяком случае, в начале того же 1761 года он (в служебной записке на имя Разумовского, названной “Для известия об Академических обстоятельствах”) обличал Миллера, который “пишет и печатает на немецком языке смутное время Годунова и Расстриги, самую мрачную часть российкой истории, из чего чужестранные народы выводить будут худые последствия о нашей славе. Или нет других известий и дел российских, где бы по последней мере добро и зло в равновесии видеть можно?”.
Ломоносов даже не ставит Миллеру в вину похвалы Годунову – он возмущается тем, что Миллер вообще пишет о “мрачной части российской истории”, особенно на иностранном языке. Но ведь и в ломоносовском “Кратком российском летописце”, который тоже переводился на иностранные языки, об этих временах рассказано достаточно подробно! Видимо, “всероссийский человек” Михайло Васильевич считал историю страны чем-то вроде своей собственности. Он ощущал личную ответственность за ту картину отечественного прошлого, которая складывалась в сознании людей в России и на Западе, – и в принципе не хотел, чтобы что-то в этой области писалось и печаталось без его контроля. Особенно на скользкие, неприятные для национального самолюбия темы. И особенно несимпатичным ему Миллером. А между тем у него самого уже не хватало времени и сил для исторических исследований.