Ломоносов. Всероссийский человек

5 ноября, на следующий день, Шумахер написал на имя президента следующее письмо: “Высокопревосходительному Сиятельству представляется, не соблаговолит ли Ваше Сиятельство повелеть, чтобы профессоры, характер[123] имеющие, в академических собраниях ‹…› поступали не по рангам, а по старшинству…”

Вопрос о чинах профессоров был, как уже сказано, принципиальным; но едва ли стоит видеть именно в этом инциденте нечто, кроме проявления одной из присущих Ломоносову мелких слабостей. Огромный, могучий, мощный, властный человек, он был порою не только по-детски уязвим, но и по-детски тщеславен.

Однако в конце 1754 года начались конфликты другие, и уж вовсе не шуточные. Спор шел из-за академического регламента.

Старый регламент, принятый в 1747 году, с одной стороны, давал академии определенные преимущества и привилегии, которых не было прежде (например, ни одно государственное учреждение не имело права пригласить из-за границы специалиста без согласия Академической канцелярии, “дабы не упущен был случай русского человека на то употребить, ежели при Академии имеется, а ежели нет, то она должна выписать, имея большее о том свидетельство, чем все другие места”). Но внутри академии вся полнота власти сосредоточивалась в руках президента и канцелярии. Было велено “ученым людям и учащимся кроме науки их ни во что не вступать”. Более того, каждый должен был “в том только трудиться для общества, что до его науки надлежит, а в чужую не вступаться”. Это противоречило сложившейся практике академической жизни, когда работу по любой специальности обсуждали сообща все желающие. Президент мог своей властью пригласить нового профессора и отправить в отставку любого из старых. Отдадим должное Разумовскому: он обычно не принимал кадровых решений без консультаций с профессорами. Но процедура таких обсуждений не была прописана, и это порождало конфликты (вспомним эпопею с назначением и изгнанием Сальхова).

В середине 1750-х годов Ломоносов и ряд других профессоров выступили с инициативой об изменении регламента. Ломоносова не устраивало, что регламент, который должен был действовать десятилетиями, написан в расчете на наличный кадровый состав академии (например, там было указано, что ректором университета должен быть историк, поскольку в тот момент на эту должность намечался Миллер). Раздражало его, человека энциклопедических интересов, требование строгой специализации. Возмущало, что к профессорам приставлены штатные переводчики: подразумевается, что ли, что профессорские должности вечно будут замещать по большей части иностранцы? Наконец, совершенно нелогичным казалось ему, что в гимназии полагалось 20 учеников, а в университете – 30 студентов. “…Совсем противным образом быть должно, затем что не всякий школьник произотти может в студенты, и не всякий студент – в профессоры”. К этой теме Ломоносов возвращался и позднее – а всего он за шесть лет написал четыре проекта преобразования академии. Удивительно соображение, которое он приводит в сентябре 1760 года: “Сочинитель ‹регламента› не имел никакого понятия о человеческом роде, не знал, что молодые умирают чаще старых, так что едва сороковой человек до 30 лет доживает, для чего школьников должно быть больше студентов”. Странная мысль о том, что “молодые умирают чаще старых”, могла прийти Ломоносову в голову под впечатлением внезапной смерти двух его бывших учеников – Клементьева и Поповского, скончавшихся один за другим соответственно 28 и 30 лет от роду.

Но дальнейшие проекты Ломоносова писались уже в другое время и в других условиях. А пока, на рубеже 1754–1755 годов, комиссия “об излишествах, недостатках и непорядках академических”, созванная ясновельможным президентом и гетманом и включавшая Шумахера, Миллера, Теплова, Ломоносова и Штелина, не могла прийти ни к чему. Шумахер защищал существующие порядки, Штелин “за художества стоял больше, нежели за науки”, секретарь Ханин плел интриги, добиваясь “единственного смотрения над книжным печатаньем и торгом”. Разговор то и дело шел на повышенных тонах. Конфликт обострился настолько, что 30 декабря Ломоносов просит Шувалова, “если невозможно, чтобы я по моему всепокорнейшему прошению был произведен в Академии для пресечения коварных предприятий”, походатайствовать о переводе его “в другой корпус”, лучше всего в Коллегию иностранных дел – под крыло к Воронцову.