Лондон

Леофрик не привык к моральным дилеммам. Будучи саксом, он, как и его предки, различал лишь «плохо» и «хорошо», ничего сверх. Но это было нелегко. Он пристально посмотрел на Хильду и вздохнул. Ей уготована простая, даже безмятежная жизнь. Неужто он и впрямь пожертвует дочерью ради сыновних владений? Многие, конечно, так и поступили бы. В англосаксонском мире, как и везде в Европе, дочери становились разменной монетой во всех сословиях.

– Мне может понадобиться твоя помощь, – сказал он.

Какое-то время он говорил тихо, она же кротко внимала. Какого он ждал ответа? Хотел, чтобы она возразила? Он знал лишь, что выслушает ее с замиранием сердца.

– Отец, если ты нуждаешься в помощи, я сделаю все, что пожелаешь.

Леофрик уныло поблагодарил ее и жестом отослал.

Нет, решил он, этому не бывать. Должен найтись какой-то выход. Но почему же, поразился он, проклятый внутренний голос предостерег его, напомнив, что ничего не дано предугадать?

Именно в этот момент его мысли прервал сосед, позвавший снаружи:

– Леофрик! Иди сюда и взгляни!

Он задумчиво смотрел на шахматную доску, как будто фигуры могли стронуться сами собой. Длинный нос отбрасывал на нее тень в свете свечи.

На миг мысли унесли его к дневным событиям. Он рассчитал все действия, учел все случайности. Ему придется лишь немного подождать. Он мог позволить себе терпение, коль скоро прождал уже двадцать пять лет.

– Твой ход, – заметил он, и юноша напротив подался вперед.

Сыновья были похожи на отца. Оба угрюмые, оба отягощены фамильными носами. Однако Анри обладал отцовской смекалкой, которой не было у чуть более крупного и дородного Ральфа. Последний где-то шлялся. Наверное, пьянствовал. Анри сделал ход.

Никто не знал точно, когда шахматы добрались до Англии. Но король Кнут был уже с ними знаком. Родом с Востока, на Западе они претерпели известные метаморфозы. Восточный визирь превратился в королеву, а пара великолепных слонов с паланкинами – в фигуры, понятные европейцам, – в епископов, благо очертания паланкинов отдаленно напоминали митры.

Дом, где разворачивалась игра, был выстроен из камня, что редкость для саксонского Лондона, и находился рядом с собором Святого Павла на вершине крутого холма, спускавшегося к Темзе. Это был красивейший лондонский квартал, где жили священники и дворяне.

Четверть века прошло с тех пор, как он прибыл в Лондон из нормандского города Кана, где принадлежал к видной купеческой фамилии. В таком переезде не было ничего необычного. В устье ручья, сбегавшего между холмов-близнецов, расположились две закрытые пристани. На восточной стороне находился причал для германских купцов, на западной – для франкоязычных из нормандских городов Руана и Кана. Занимаясь в основном доходной виноторговлей, эти чужеземцы получили много привилегий, а некоторые обосновались в Лондоне навсегда.

Остался бы он здесь, не потеряй в Кане девушку? Наверное, нет. Он был убежден, что она принадлежала ему; любовь родилась еще в детстве. Но что он любил? Не курносый ли носик, столь разительно отличавшийся от его шнобеля? С течением лет то было единственное в ней, что помнилось наверняка. И все-таки в глубине души хранилось острое напоминание о былой боли. Оно и направляло его, подобно путеводной звезде.

Когда бы ни зародилась вражда этих купеческих семейств, она определенно существовала еще при его деде. Дело не только в промысле. Что-то особенное скрывалось в самой их натуре. Беда заключалась не в том, что они были расторопны и отличались живостью, смекалкой и обаянием, хотя и это достаточно скверно. Во всех них присутствовала напористая свирепость, глубоко сокрытое самомнение, которое раздражало многих и за которое их возненавидела его родня.

Девушка была его сокровищем. В пятнадцать лет он подслушал из-за угла их разговор с молодым Бекетом. Они потешались.

– Прелесть моя, но как же ты будешь с ним целоваться? Его носище – препятствие совершенно непреодолимое! Разве не видишь? Неприступная крепость! Конечно, он великолепен. Достоин восхищения, как горная вершина. Но знаешь ли ты, что со времен Потопа в этой семье никого не целовали?

Он отвернулся. Уже на следующий день она охладела к нему. Через год вышла замуж за юного Бекета. После этого родной дом стал ему ненавистен.

Годы правления Эдуарда Исповедника явились для него доброй порой. В Лондоне он женился и преуспел, завел важных друзей при космополитичном дворе Эдуарда и сделался ценным покровителем собора Святого Павла, видной фигурой.

Он также взял себе новое имя.

Это случилось в одно прекрасное утро, вскоре после женитьбы. Прохаживаясь по торговым рядам Уэст-Чипа, он задержался у длинного стола, за которым трудились серебряных дел мастера. Заинтересовавшись, он склонился через стол понаблюдать за ними и так какое-то время простоял. И уже уходил, когда до него донеслось: «Глянь-ка на богатея. Рукава сплошняком в серебре!»