Лондон бульвар

Он чуть не захлебнулся, но что-то внутрь протолкнул. Я передал бутылку Джордану; он хлебнул немного. Панк посмотрел на меня, сказал:

— Не позволяйте ему убить меня, мистер Митчелл.

Мистер!

Я кивнул:

— Конечно нет.

Джордан:

— Помоги мне вытащить проволоку из горла.

Мы перевернули Керковяна на спину, голова его запрокинулась, из-под нижней губы показались зубы. Панк произнес что-то типа:

— А-хр-р-р…

И его вырвало.

На концах проволоки были приделаны две деревянные ручки. И выглядели они весьма потертыми. Я не хотел об этом думать. Каждый взялся за ручку, потянули. Проволока вышла гладко, но не так чтобы чисто. Джордан протер ее о костюм покойника. Потом выпрямился, отхаркнулся и плюнул на него. Сказал:

— Грузи!

И мы бросили тело в тачку. Джордан взял «зиг-зауэр», взвесил на руке. Я сказал:

— Это самый бесперебойный автоматический стрелок, какого ты видел в жизни.

Он направил на панка дуло, повел им слегка и сказал:

— Давай толкай.

Буря нарастала. Удары ливневых струй чувствовались даже через дождевик Панк еле-еле тащил тележку, но в конце концов мы всё же добрались до вяза. Джордан бросил на землю заступ и велел:

— Копай.

Панк вытер кровь и сопли с разбитого носа, спросил:

— Что, я?

— Ты.

Раскисшая от дождя земля облегчила работу панку, но он всё время оскальзывался и падал.

Джордан отдал мне фляжку, и я пил как сумасшедший.

Наконец могила была выкопана. Джордан наклонился над тачкой, достал из плаща кусачки и отрезал Керковяну мизинец.

Панк заскулил.

— Господи Иисусе, — выдохнул я.

Хруст кости прозвучал как пистолетный выстрел. Затем Джордан наклонил тачку, и тело упало в яму. Удар о землю был как всплеск в адовом котле.

Джордан протянул мне «зиг-зауэр».

— Что? — произнес я с недоумением.

Он посмотрел мне прямо в глаза, проговорил:

— Я заметил, что твоя речь засорена американизмами, так что… твой выстрел.

Панк понял, что сейчас произойдет, заблажил:

— О боже, мистер Митчелл, я никому ничего не скажу!..

Я выстрелил ему в лоб. Он немного постоял, покачался, потом упал в яму. Джордан взял лопату, начал закапывать могилу. Я не пошевелился, просто стоял там, под дождем, «зиг» дрожал у меня в руке.

Джордан выпрямился, сказал:

— Пойдем выпьем по чашке чая.

За кухонным столом, когда Джордан готовил чай, я сказал:

— Микки Спиллейн всегда заставлял своих персонажей пить виски, потому что не мог правильно написать название коньяка.

Джордан промолчал.

Мне было все равно.

Он поставил на стол дымящиеся чайники, спросил:

— Печенье?

— Это «Рич»?

— Всего лишь «Микадо».

— Тогда я пас.

Он достал из-под раковины бутылку «Гленливет», я говорю:

— У тебя что, повсюду бутылки рассованы?

— И не только бутылки.

— О!

Он отвинтил крышку, плеснул виски в чай.

Я отхлебнул. Почувствовал вкус чая, в который добавили виски.

Скрутил сигаретку, предложил Джордану. Он взял, я начал вторую. Зажег, и через минуту над нами уже висело облако. Я спросил:

— Джордан, почему тебя так назвали? Ведь не из-за бейсбола?

Он фыркнул, ответил:

— Мой отец родился на берегу Иордана.

— Я думал, ты венгр.

— Мы переехали.

— Ты когда-нибудь слышал эти строки:

Во мне столько гробов,
Как на старом кладбище…

Он затушил окурок, сказал:

— Еще ничего не кончилось.

— Боюсь, ты прав.

Я поднялся из-за стола:

— Мне нужно вздремнуть.

— Тебе это точно нужно.

ФИНАЛ ПЬЕСЫ

~~~

ДЖОРДАН ПОСЛАЛ ОТРЕЗАННЫЙ палец Ганту.

          Великолепно упакованный.

                    Позолоченная коробочка.

                              Хрустящая оберточная бумага.

                                        Красный бархатный бант.

Сказал мне:

— И жив был пальчик, да отписался…

Я сказал:

— Ты больной ублюдок.

Начал восстанавливать отношения с Эшлинг. Она сначала возражала, заставила меня поволноваться, потом согласилась. Мы встретились в пабе «Солнце и блеск» в Портобелло… Я купил новые ботинки. «Джи Пи Тод'з», клевая вещь. Стоят, поганцы, дорого, но ноги ой как благодарны.

Ботинки были желто-коричневые, я надел их с гэповскими брюками цвета хаки, кремовым свитером и пиджаком Гуччи. Выглядел вполне удобоваримо.

На Эшлинг было убойное черное платье. Я сказал:

— Платье убойное.

Она улыбнулась. Забрезжила надежда. Она сказала:

— Ты тоже неплохо выглядишь.

— Нравятся мои ботинки?

— «Балли»?

— Нет.

— Подделка?

— Ну это вряд ли.

— Ох, извини, я совсем забыла, что ты мужчина опытный и искушенный.

— Это не из «Симпатии к дьяволу»?

— Не знаю.

— Наверное, «Роллинги» эту вещь еще до твоего рождения спели.

Она проигнорировала мое замечание, спросила:

— Куда пойдем?

Я говорю:

— Хочешь поужинать?

— Я хочу тебя, и сильнее только ирландская печаль.

Такая штука с этими ирландцами: они всегда готовы с тобой поговорить, и говорят они неплохо. Но о чем они, черт возьми, говорят?

Никто не знает.

Эшлинг между тем продолжала:

— Есть такая мысль: давай возьмем видеокассету напрокат, закажем пиццу, и ты узнаешь, что скрывается под убойным платьем?

— А ничего, если я захочу сделать это прямо здесь, на улице?

Мы пошли к ней. И с той минуты, как мы вошли, Эшлинг все время находилась на мне.

Ее бедра двигались, как жернова, а рот связывал надеждой. Когда мы закончили, я выдохнул:

— А где же пицца?