Лондон, любовь моя

Мистер Кисс сидит нагишом в лучах теплого света и, не обращая внимания ни на Шелли, ни на Элгара, думает об ужине. В уютной нише рядом с входной дверью, у вешалки, где висит его одежда, находятся фарфоровая раковина, миниатюрная газовая плита, несколько консервных банок, немного свежих овощей, полбутылки «бордо», чайник, голубая эмалированная кастрюля и набор специй. Его огромное грациозное тело, словно сошедшее с плафона, украшавшего потолок семнадцатого века, пересекает комнату и вытягивается на узкой кровати. Рассеянно поглаживая вялый член, мистер Кисс обдумывает меню. Он похож на человекообразную обезьяну, довольную своей неволей, сидящую в клетке, потому что ей нравится сидеть в клетке. На химеру, созданную воображением Блейка, — бессмертное звериное протобожество. Строчки из «Оды столице» Уэлдрейка вытесняют из его сознания гений Шелли:

Столица доброй половины мира,
Соединив коммерческий расчет
С гражданскими правами и свободой,
Ты уделяешь от своих щедрот
И защищаешь именем закона
И лорда, и калеку, и сирот.

Он думает: «Как отчаянно хотел бедный Уэддрейк получить венок Лауреата. И ничего хорошего из этой затеи не вышло. Вся честь досталась его сопернику Альфреду Остину. После оды, написанной в Холборне в 1895 году, он вернулся к своим прежним разудало-декадентским замашкам и, махнув на все рукой, уехал в Доркинг, поближе к Мередиту».

Во время войны Джозеф Кисс приходил сюда как в убежище. На Брукс-Маркет он чувствовал себя в безопасности, не то что в подвале или на переполненной станции метрополитена. Здесь он зачал своего старшего сына, хотя Глория так и не узнала, куда попала. Он не зажег свет. Она думала, что они на квартире какого-нибудь приятеля. В тот раз они так хотели друг друга, что потеряли всякую осторожность. Да и сейчас он порой принимает решения под воздействием эмоций.

Если бы я не встретил ее, был бы я все еще здесь? спрашивает он себя. Она была слишком молода. Но что еще могла бы она сделать? Я ее удовлетворял. И теперь на свете есть дети, которых я люблю. Может быть, для нее это было рановато? Разве я могу ее обвинять? Может, в ней было слишком мало жизни и я выпил ее почти до дна ? Сейчас я стараюсь делать все, что могу, но иногда мне кажется, что она так и хотела прожить свою жизнь: сначала расцвет, потом плоды, потом медленное разрушение. А может, я не прав. Я люблю летать, а она терпеть не может. Я люблю петь, а она затыкает уши, едва я открываю рот. Она дошла до того, что предупредила: если я сойду с ума, она не будет меня навещать. Те мягкие тени сирени и магнолии, вода, как она светится, серебра теплее не бывает, наверное, это золото, но я все еще люблю тебя, мечтаю снова зайти с тобой в оранжереи. Как в Кью, где ты обвила меня ногами, дышала мне в лицо, не обращая ни на кого внимания. Что я наделал ? Я не могу.

Среди растений, с огромными стручками, падающими повсюду, в тех маленьких джунглях мы планировали дальние экспедиции, но началась война.