Лондон, любовь моя

Чайник начинает слабо, неуверенно посвистывать. Это робкий призыв пойти и заварить чай. Он споласкивает фарфоровый заварной чайник кипятком, достает банку с индийским чаем и кладет три ложки заварки. Пар на секунду окутывает его лицо. Джозеф Кисс вздыхает и закрывает чайник крышкой.

Стена лаванды 1949

Вот уже семь лет миссис Газали лежит под присмотром врачей на своей кровати и видит сны. Стены палаты покрыты рядами зеленой и голубой плитки, между которыми вставлены мозаичные изображения святых, стилизованные под клейма византийских икон и выполненные еще в ту пору, когда Вифлеемская центральная больница находилась в ведении монахинь, а родственники пациентов беседовали с матушкой игуменьей. Но теперь это крыло называется просто особым, и лишь плитка на стенах и запах карболки напоминают о тех временах столетней давности, когда милосердие воздвигло этот приют для сумасшедших. Мэри лежит в самой дальней палате, а рядом с ней всегда сидит кто-нибудь, чтобы уловить признаки ее пробуждения или смерти. Некоторые сиделки отказываются от этой работы, другие же, напротив, сами на нее напрашиваются. Спящая миссис Газали похожа на святую. Ее милое лицо не искажено мирскими страстями, разбросанные по подушке рыжие кудри потихоньку растут, пока она спит. Их моет и стрижет старшая медсестра. Мэри одета в белое, и ее кожа кажется прозрачной, когда ее касаются солнечные лучи.

Сейчас рядом с ней сидит Норман Фишер, скучающий молодой санитар из главного крыла, до этого имевший дело лишь с теми, кого его коллеги называют шизиками. Эта работа является альтернативой армейской службы, которой он надеялся избежать как «отказывающийся по политическим или религиозно-этическим соображениям», но наткнулся на людей, еще сохранивших серьезность, присущую военному времени, и они дали ему шанс исправиться, предложив, на выбор, пойти либо в саперы, либо санитаром в психбольницу. Он подумал, что второе легче. Оказалось — труднее. Но вместе с тем и интересней, так что теперь он подумывает о карьере медбрата, поскольку есть много занятий и похуже, но нигде он не получит такой власти над людьми. Иногда здесь даже бывает забавно.

Мэри Газали начинает дышать чаще, как это всегда бывает, когда рядом с ней оказывается мужчина. «Она их боится, — считает сестра Кэти Додд, — но никто меня не слушает».

Норман Фишер принес с собой журнал комиксов — цветной, который можно достать только у тех, кто работает на американских базах. Эти комиксы — не чета черно-белым журнальчикам по три пенса за штуку, где историй-то хороших и не найдешь. Он не замечает в дыхании миссис Газали никаких перемен, потому что уже успел открыть номер «Мастер-комикса» и с видимым наслаждением начал читать «Встречу шерифов» с Уильямом Бойдом, он же Хопалонг Кэссиди. «Где-то в горах Твин-Ривер». «А ловко мы от них ускользнули после нашего последнего дела, Бронко». «Ага! Но сдается мне, что пора нам снова наведаться в городок, Чип!»

За окном этого крыла — огражденный стеной дворик, где в большом ящике из сосновых досок, покрытых слоем едкого креозота, сложены мусорные контейнеры; ящик накрыт просмоленной крышкой. Стена кирпичная, но сам дворик когда-то был садом, где проводила в размышлениях время матушка игуменья, и поэтому вдоль стены посажены кусты, и летом из окна ничего не видно, кроме златоцвета и лаванды. Старые растения сучковаты, неухоженны, но живучи и, кажется, будут расти здесь всегда. На приоткрытом окне натянута сетка от комаров. Не обращая внимания на аромат цветов, но уже слегка им одурманенный, Норман Фишер продолжает читать, шевеля губами. «Мне надо было раньше сообразить, прежде чем повернуться спиной к такой крысе, как ты. Но зато я знаю, чего ты заслуживаешь! БУМ! Раньше я никогда не видел таких мерзавцев в наших краях. Надеюсь, они не скоро здесь появятся!»