Лондонские поля

Это была, конечно, чистая правда — он и в самом деле ничего не ел. Будучи буквалистом (к тому же буквалистом, отнюдь не чуждым букв), Гай согласился бы, что он очень мало ел после последнего своего разговора с Николь Сикс; собственно говоря, аппетит у него пошел на убыль с того самого дня, как он с нею познакомился, а после того, как они расстались (да, конечно: во имя добра, во имя блага), он исчез совершенно — так же, как исчезла и сама женщина. Когда он все-таки ел — а занятие это было не столь отталкивающим, сколь бессмысленным, — уже через минуту ему приходилось поспешно выходить, прижимая руку ко рту. Слышно было, как основательно его рвет в уборной подвального этажа. Держаться на ногах ему позволяли одни только завтраки — обильные порции «Отрубной Смеси». Он был в состоянии переваривать «Отрубную Смесь» (по крайней мере, такая мысль часто приходила ему на ум), потому что эта густая, темная, волокнистая каша находилась всего в одном шаге от человеческого кала. С химической точки зрения «Отрубная Смесь» как раз и занимала зазор, толщиной с волосок, между обычной кашей и фекалиями. Гай подумывал, не следовало ли бы переименовать «Отрубную Смесь» в «Человечий Кал», — название можно было бы дать волнистыми, туманными буквами, указывая тем самым на надвигающуюся, вот-вот готовую проясниться реальность. Одна-единственная капля слюны — вот все, что требовалось для «Отрубной Смеси». Мармадюк, обожавший плевать на чужую еду, однажды весьма успешно плюнул в полный пакет «Отрубной Смеси». Результаты поражали воображение — хотя следует заметить, что слюна Мармадюка часто проявляла поразительные, необычайно вредоносные свойства… Не так давно Гай имел обыкновение безмятежно нарезать в свое утреннее блюдо с «Отрубной Смесью» целый банан; но теперь запах этой калиевой добавки внушал ему отвращение. Все ненавидели «Отрубную Смесь». Все ее ели. Хоуп терпеть не могла готовить и даже находиться на кухне, но была очень строга и бдительна в отношении всего, что ел каждый из них.

Гай налил себе еще вина и озадаченным голосом сказал:

— Не выношу этих звуков.

— Знаю. Как только он их издает?

— Может, сделать немного потише?

— Нет. Я слушаю, когда отойдет мокрота.

Этим вечером они были одни. Но они не были одни. Мармадюк присутствовал в электронном виде: сдвоенные экраны телесистемы замкнутого контура тряслись и шипели, воспроизводя его гнев. Такие же сдвоенные экраны имелись на каждом этаже, почти во всех комнатах. Порой их дом походил на аквариум, полный Мармадюков. Гай вспомнил обо всей видеоаппаратуре в квартире Николь (зачем ей все это было нужно?), а потом стал думать о своей собственной аппаратуре, о том, как он и его жена игриво боролись с этими кабелями и пистолетными рукоятями в первые месяцы после рождения Мармадюка, накручивая десятки и сотни метров того, как Мармадюк бешено орет в манеже, как Мармадюк бешено орет в парке, как Мармадюк бешено орет в бассейне. Вскоре они перестали утруждать себя этим. В конце концов, почти никакой разницы и не было между домашним кинотеатром и этим монитором, который выдавал им картину того, как Мармадюк бешено орет, по сути, двадцать четыре часа в сутки. А когда сдвоенные экраны не показывали картинок (снятых с двух различных ракурсов) того, как бешено орет Мармадюк, то же самое выдавал им сам Мармадюк — вживую.

Пока он так размышлял, на фоне невразумительных страдальческих воплей младенца накопилось необычайно долгое молчание. Молчание это имело форму туннеля. Гаю казалось, что из этого туннеля нет никакого выхода, совершенно никакого — кроме полного признания. Или вот еще что…

— Мы могли бы завести еще одного ребенка, — сказал Гай, с серьезностью глядя на супругу.

— …Ты что, с ума сошел?

Брови Гая поднялись и снова опустились — как будто встал и сел обратно угрюмый ученик. Это правда, им очень настоятельно советовали — множество раз, в различных клиниках и консультациях, в Женеве, в Лос-Анджелесе, в Токио — отказаться от возможности завести второго ребенка или же отложить ее на неопределенное время, по меньшей мере, пока Мармадюку не исполнится четырнадцать (а к этому времени Хоуп, ко всему прочему, будет пятьдесят один). Специалисты-миллиардеры и нобелевские лауреаты всегда предупреждали их о том, что появление нового члена семьи должно оказать на Мармадюка самое неблагоприятное воздействие. Ни у кого не достало жестокости предположить, что второй ребенок может оказаться в точности таким же, как первый.

— А если он будет таким же, как Мармадюк? — сказала Хоуп.

— Не говори так. О боже… Что он сейчас делает?

— Добивается, чтоб его стошнило.

— Но ведь он засунул туда весь кулак!

— У него не получается.

Гай посмотрел на Хоуп — удивленно и ободряюще.

— От чая он давно уже избавился. И от молока с печеньем тоже. Теперь у него одна надежда — мокрота.

— Но его не тошнило после ленча. Ненавижу этот звук… Или тошнило?

— Да — его вырвало на Мельбу. А потом он укусил за язык Феникс. Довольно глубоко. Надеюсь, она не позволила ему снова целовать себя по-французски.