Лондонские сочинители

Дорогой мой де Куинси!

Вы, конечно, уже наслышаны об ужасных несчастьях, постигших нашу семью. В минутном умопомешательстве моя милая, бедная, нежно любимая сестра своими руками умертвила собственную мать. Сейчас Мэри находится в лечебнице для душевнобольных, оттуда, боюсь, ее переведут в тюрьму и — упаси боже — на виселицу. Меня Господь не лишил рассудка — я ем, пью, сплю и, как мне представляется, еще сохраняю способность судить о вещах здраво. Мой отец, естественно, впал в еще большее слабоумие, и теперь на меня легли заботы о нем и о нашей служанке. Слава богу, я совершенно спокоен, невозмутим и в состоянии справляться с выпавшими на мою долю обязанностями. Напишите мне, пусть письмо ваше изобилует выдержками из Священного Писания, — но ни словом не упоминайте того, что прошло навсегда. Я верю, что «прежнее прошло»,[123] и мне есть чем заняться помимо душевных терзаний. Даже не думайте приезжать ко мне, я вам запрещаю! Пишите. А вздумаете приехать, я к вам не выйду. Благослови Господь вас — и всех нас.

Ч. Лэм.

Когда охватившие де Куинси изумление и испуг отступили, он, не раздеваясь, лег на кровать и уставился в потолок.

— Какой замечательный сюжет! — вдруг вырвалось у него.

* * *

Неделю спустя на втором этаже дома на Холборн-пассидж, прямо над пивным залом, собрались на следственное заседание коронер и присяжные. Чарльз приехал заранее и сел в первом ряду. Зал быстро заполнился окрестными жителями и праздными зеваками: им страсть как хотелось поглазеть на ту, которую в «Вестминстер газетт» назвали «несчастной молодой женщиной». Такого убийства в Холборне еще не бывало.

Мэри привезли на заседание прямо из частной психиатрической лечебницы в Хокстоне, сопровождали ее судебный пристав с помощником и врач лечебницы. Удрученный вид и покорность, с которой она выполняла распоряжения пристава и врача, вызвали всеобщее сочувствие. Присяжным описали в хронологическом порядке происшедшие события, после чего коронер допросил Филипа Гертина, врача лечебницы для умалишенных. Тот показал, что трижды в разное время обследовал указанную молодую женщину и пришел к заключению, что она не в своем уме. Он пояснил присяжным, что причиною душевного расстройства явилась ее «чрезмерная чувствительность», нервы ее расшатались из-за «изнурительного груза многочисленных домашних обязанностей». Имя Уильяма Айрленда упомянуто не было.

— А судебное разбирательство она выдержит? — спросил коронер.

— Наверняка нет, сэр. Такое испытание ей совершенно не по силам. Она лишь глубже погрузится в свое безумие, и вывести ее из этого состояния будет весьма затруднительно.

Все заседание Мэри просидела, сложив руки на коленях. Время от времени она посматривала на Чарльза, но без всякого выражения.

— В таком случае что вы предлагаете, доктор Гертин?

— Считаю, что наилучшим выходом было бы вернуть несчастную в лечебницу, под мой присмотр. Едва ли она представляет опасность для окружающих; тем не менее я считаю, что она нуждается в строгом и длительном надзоре — на столько времени, сколько потребуется.

— По какой причине?

— Она может представлять опасность для самой себя.

* * *

Присяжные согласились с заключением врача. Мэри освободили, передав под опеку Филипа Гертина, но — как положено, когда следствие проводят коронер и присяжные, — руки ей прикрутили к бокам кожаным ремнем.

Когда Чарльз вышел из зала, его охватил страх, что он больше никогда не увидит сестру вне стен сумасшедшего дома. Уже подходя к Лейстолл-стрит, он обнаружил, что горько плачет.

* * *