Лонжа

Пусть этой песне грош цена,
она тебе посвящена,
тебе, овернец, что в пургу
бродягу пустил к очагу.

Ночь они встретили втроем. Горел костерок, Жорж Бонис перебирал гитарные струны, Арман Кампо, прищурившись, что-то пытался разобрать в толстой тетради с рецептами, а Мод просто смотрела, как весело пляшут бесенята-огоньки. Она вдруг поняла, что уже успела привыкнуть – и к своей команде, и к тому, что работать приходится до поздних лучей вечерней зари и даже к их очень странному путешествию. В Париже, в пустой квартирке о трех вагонах, будет что вспомнить – и о чем пожалеть. Не все повторяется в жизни.

Ты дал мне кров и связку дров,
когда с порогов и дворов
достопочтенных торгашей
меня выгоняли взашей.
Не бог весть что – согреть того,
кто замерзает в холода,
но я запомнил навсегда
тепло очага твоего.

На сегодня работа закончена, полотна отобраны, отправлены на почту, шеф завтра получит очередную телеграмму. Можно просто смотреть в огонь, ни о чем серьезном не вспоминая и не пытаясь ничего решать. Еще успеется…

Когда, овернец, в свой черёд
тебя Господь наш приберёт,
твой чистый дух да будет сущ
среди райских кущ…

– А дальше? – удивилась она, заметив, что усач прячет гитару. Бонис улыбнулся, развел крепкими ладонями.

– Пока еще не придумал, мадемуазель. Это про моего квартирного хозяина, без него я бы в Париже пропал. Хочу что-то большое написать, чуть ли не поэму.

– «Илиаду», – непонятно в шутку или всерьез согласился Кампо, не отрывая взгляда от записей. – Вы, Жорж, единственный из нас, заняты чем-то полезным. Кулинара из меня явно не получилось, вообще, не при вас, французах, сказано, здешняя кухня совершенно не вдохновляет. Все протертое, взбитое, ненастоящее, потерявшее вкус.

Девушка невольно вздрогнула. «Не при вас, французах». Акцент, обычно незаметный, внезапно стал резким, лающим.

– А так оно и есть, Арман, – ничуть не обиделся усач. – От бедности это. Я ведь про дрова не зря спел, в иной деревне неделями без огня жили. Очаг только у богатеев и горел. Вот и пристрастились к затирухам.

Красавчик закусил губу.

– Все равно я вас обидел. Извините! Настроение, признаться, не из лучших. А еще на твои картины насмотрелся, Мод. Но тут уже не Франция виновата, у нас этой… субстанции хоть грузовиками вози. Гитлер – сволочь и ублюдок, но здесь он в чем-то прав.

– Моя очередь, значит, – кивнула эксперт Шапталь. – Тебе серьезно ответить?

Кампо дернул плечами.

– Может, не надо? – осторожно заметил Бонис. – Ну, захотелось богатеям в Париже этой… субстанции, вот мы ее и собираем, вроде как золотари. А что? Всякий труд почетен.

Мод невольно сглотнула.

– А то, что с души воротит, не беда, перетерпим. Вот, наша мадемуазель Шапталь, молодцом держится.

– Кидаю лопату за лопатой, – согласилась девушка. – Дело не во Франции и не в Германии. У меня был хороший учитель, очень умный человек. Он считал, что все началось еще до Великой революции. Случилось то, что можно назвать «Гибелью богов» – есть, если помните, такая опера у Рихарда Вагнера…

Она покосилась в сторону красавчика, но тот намека не понял. Или сделал вид. Про визит нибелунга она, конечно, рассказала, но Кампо воспринял новость без малейших эмоций.

– Раньше верили и знали, что наш мир – многослойный, состоящий из очень многих миров. Одним из них была мифология, она и питала настоящее искусство. А потом миф исчез, осталась плоская реальность – как стена, как груда кирпичей. Все стало слишком понятным и осязаемым. Имитировать веру невозможно, в любом случае это будет подделка, а рисовать одну и ту же стену, кирпич за кирпичом – скучно. В конце концов пришел Малевич и написал «Черный квадрат». Своего рода декларация: искусство кончилось! Глобальная деформация, слом, кубики с пятнышками. А если так, то все позволено. Дадаизм, сюрреализм – и поскакало…

– Между прочим, мир не один, – очень серьезно заметил Бонис. – И мы все это с вами видели. Так что берите кисть, мадемуазель, и забудьте про пятнышки с кубиками.

Девушка грустно улыбнулась. «Мод Шапталь» – желтой охрой в правом нижнем углу. Последняя картина…

Усач вновь взял гитару, поглядел на свою спутницу, еле заметно улыбнулся.

Пусть этой песне грош цена,
она тебе посвящена,
тебе, хозяйка, что в мешок
мне сунула хлеба кусок,
глоток воды в сенях дала,
когда в других дворах села
смотрела свора обирал,
как с голоду я умирал.