Лопатка

Ни в университетах, ни в академиях Фёдор Ильич не бывал, но повидать успел столько, сколько иному и доктору наук не разгрести. Если бы в детстве, когда он бегал по Караганде сыном бывшего ссыльного, ему открыли его будущие приключения - он бы ничуть не удивился, потому что удивляться научился только в зрелом возрасте. Пожал бы плечами: эка невидаль! Батырханову, дескать, море по колено.

Батырханов - фамилия богатая. Означает господин богатырей. Богатырём Фёдор сам всю жизнь себя ощущал, а потому и господствовать стремился больше над самим собой.

Брат Степан - другое дело. Тот ни материнской фамилии никогда не поминал, ни отцовское родословие не берёг. В шестнадцать лет, получая паспорт, записался по матери русским (она считалась русская, как полукровка), и страшно злился, когда младший брат, подрастя, вдруг решил на всю жизнь остаться с клеймом немец. Федьке нравилось по молодости пофорсить. Гляди, дескать, имя каковское: Фёдор. А отчество - Ильич. А фамилия - Сегедин. Ну-ка, что в пятой графе? - Ась? - Хрена с два! Дивись, дуромоина.

Так эта неожиданная запись всех кадровиков поражала, что, куда бы ни намечал Фёдор - всюду его принимали как самого что ни на есть проверенного и кристального. Струхнул лишь однажды, придя в пароходский отдел кадров уже с дипломом радиста: ох, вряд ли примут на суда заграничного плавания! Иди-ка ты, скажут, возить снабжение в Анадырь да в Певек. Какая тебе Америка, когда ты почти гитлеровец?

Однако ничего подобного и тут не сказали, и лет пять, пока не надоело, ходил Фёдор и на Австралию, и на Мексику, и на Филиппины. В Сан-Франциско пил даже водку с русскими эмигрантами. Помполит шипел, как змея, но обошлось.

Потом довелось Фёдору Ильичу побывать и таксистом в Москве, и милиционером в Барнауле. Водил он и автобус с горки на горку по Владивостоку - пока брат, сам уже директором на горной фабрике, не сманил его в Сопковое, поближе к себе. Звал перебираться и совсем на свою фабрику, должность обещал: вместе дела делать будем! - да Фёдор Ильич на ту Лопатку не позарился. Слава Богу, насмотрелся кино про море - не хватало ещё до райцентра паромом добираться.

Получилось, что как в воду глядел. С братом вскоре после того стряслась беда: посадили. По линии ОБХСС намотали полную десятку - и ладно так, а то на следствии майор грозился припомнить давнюю историю с секретаршей. Светила бы тогда Степахе статья потяжелее, на все пятнадцать лет, а то и на высшую меру. Однако пронесло. Лопатка после того захирела без хозяина, а как разгулялась по стране перестройка, так фабрику и вовсе закрыли. Не нужна стала.

Фёдор Ильич, хотя разного повидал, на ту сторону решётки никогда не заглядывал и даже пустякового привода в милицию не имел. Да и сам в барнаульские времена был в милиции старшиной, хоть и недолго, и с ментами всегда ладил. А про себя, самым тайком, думал иногда: вот слово! Жили два родные брата: один русский, другой немец. Русский думал быть русским для института и для директорского кресла - ан русской тюрьмы и не обминул. А немец вписался в немцы больше из озорства - какой он немец, Батырханов! - а вон как по-немецки аккуратно всё в жизни складывается. Но такие мысли Фёдор Ильич старался от себя гнать, а уж вслух высказать, даже по пьяному делу ни-ни.

Ещё несколько раз срывался Фёдор Ильич с места и, как очумелого, несло его колесить по всей империи. Это полнозвучное слово запало ему в память, не то вычитанное из школьного учебника истории, не то обронённое учёным пассажиром в такси. Присматривался Сегедин к стране, которую перелапал всю напрощуп от острова Беринга до Калининграда, и укреплялся в том понятии, что слово верно. В семнадцатом-то году империя не кончилась. Флаги перевесили да цвета перекрасили, но что в тех флагах?

Империя как стояла, так лишь пошаталась и стот ещё крепче. И даже если ты посередине Атлантического океана идешь враскоряку по палубе, хватаясь за леера - то всё равно, покуда вылинявший флаг треплет за кормой, твердь империи под тобою.

Всякий раз почему-то снова возвращался Сегедин в Сопковое, в мрачные трущобы над такими красотами, что Сан-Франциско впору - и сам себе не мог сказать, каким ему тут мёдом намазано. Брат отбывает то в Советской Гавани, то в Иркутске; невестка зовёт во Владивосток, чтоб племянники почуяли мужскую руку - а он попадает всё на край земли, где и чайки не кричат. И тогда думалось под стук поезда либо под гул аэропорта: какой я немец! Немец - он хозяин, садовод; палку ткнёт в землю - дерево вырастет. Я кочевник. С одного пастбища на другое, будто отару овец перегоняю.

Но возвращался в Сопковое, всё в ту же сталинку в укрытой от морских ветров ложбине - и мысли выстраивались уже по-другому. Всё ж таки наше, немецкое, не истребить. В Германии, даже Восточной, никогда не бывал, но по рассказам корешей представлял хорошо и чистенькие домики с черепичными крышами, и ровненько вымощенные и промытые чуть не с порошком тротуары. Примерял на себя - получалось.