Лопатка

Вас понял. А на контейнеровозах- то было поприятнее, а, Александр?

Глава вторая.

Кригер мечтает и вспоминает

Долго не мог заснуть. Сначала в сторожке было жарко и душно от печки, сжёгшей весь кислород. Но печка быстро остыла, и сквозь фанерные стены потек сентябрьский холод.

Я лежал на топчанчике вначале раздевшись, потом укрывшись байковым нечистым, местами протертым до свечения одеялом. Потом набросил поверх одеяла и ватник. Вставать и подтапливать печку не хотелось.

Я думал.

О своем разводящем, ничтожном Игоре Марьяновиче. О старшем помощнике со снабженца, пьяненьком и жалком Саше. Но больше всего - о диспетчере с Центрального поста.

Я отчетливо видел перед собою его лицо. У меня от природы живое воображение, а эстетически напряженная жизнь развила его до чрезвычайной степени. Стоит мне мельком подумать о человеке, даже никогда мною не виденном, и он как живой встаёт передо мною, со своими особенностями мимики и пластики, со своими обертонами голоса и со своими деталями одежды.

Фёдор, как он увиделся мне, был лет сорока, из тех, про кого говорят: пожил на своём веку. Плотная, но не грузная фигура. Быстрые и уверенные движения. И - маленькие глаза, как два клыка. Волк.

Он не чета отребью вроде старпома Саши или мелкому фату вроде моего разводящего. В нём сила, которой я не могу не чувствовать и которую я уже начинаю ненавидеть. Он убийца.

Теперь я не сомневаюсь в том, что ему приходилось убивать людей. Я только пытаюсь решить для себя: как он их убивал? Наслаждался ли подолгу мучениями жертвы? Или приканчивал её мгновенно, не тратя времени и сил сверх необходимого и в следующую минуту забывая о сделанном?

Я склоняюсь к последнему. Люди с такими глазами слишком грубы для утонченных наслаждений. По звериной своей повадке они расправляются с себе подобными, лишь когда вынуждают обстоятельства. Стоны и вопли умирающих не вызывают в них сладострастных содроганий, но и не будят жалости.

Я представляю себе Фёдора в детстве.

Пробую вообразить, как мама гладит его по пушистой головке, как заглядывает в его немного удивленные, как у всех детей, глаза. У меня ничего не получается. Я ясно вижу и усталую маму, и забавного малыша - но я знаю, что этот ясный мальчик не мой диспетчер, а женщина - не его мать.

Я продвигаюсь в моих мысленных исследованиях немного дальше и понимаю, что Федя совсем не знал родителей. Он рос круглым сиротой и воспитывался в детском доме, но, в отличие от других сирот, нисколько не отставал от ухоженных домашних детей ни умственно, ни физически. Цепкостью же, хитростью и безжалостностью он превосходил не только их, но и товарищей своих по приюту. Он был из тех воспитанников, которых побаиваются и вор-директор, и садист-воспитатель, и даже сам заведующий столовой.

Это был страшный ребенок. Он никогда никому не строил подлянок - просто потому, что не нуждался в таком средстве самоутверждения. Он не участвовал в детдомовских играх вроде такой вот: окружить спящего, усесться ему на грудь и на ноги, прижать к коечке руки - и по очереди пихать в полуоткрытый, с натёками слюны рот немытые маленькие члены.

Но и с ним сыграть подобную шутку никто бы не решился. Хотя он был всегда один и не прибивался ни к одной из детдомовских компаний, все знали, что самой мелкой обиды он не спустит. Если с утра его загнать в угол толпой, то уже вечером он начнет отлавливать врагов по одному и бить насмерть - пока, если успеют, не отнимут старшие.

Возможно, что уже в те детдомовские годы он совершил первое свое убийство. Ему было лет семь или восемь, но ни директор, ни учителя, ни даже следователь прокуратуры не заподозрили, что с бесследным исчезновением одного из детдомовских шишкарей был как-то связан этот очень способный, хотя нелюдимый и замкнутый мальчик. О чем-то догадываться могли товарищи, но они молчали. Они не делились своими догадками даже друг с другом в ночных перешептываниях среди спящей палаты. Так велик был внушенный Волчонком страх. Каждому из них инстинкт говорил: пройдут годы, все они вырастут, и однажды, по возвращении заматеревшего Волка, начнут бесследно и безвозвратно исчезать те, кто когда-то мог быть слишком разговорчив в беседе со следователем.

Потом с Фёдора мысли мои переключаются на меня самого. Как я только что вспоминал за него его детство, так теперь выхватываю памятью отрывки из своего собственного. Я вспоминаю тех, чей взгляд от страха когда-то так же делался бессмысленным, как сегодня взгляд забияки-матроса.