Лопухи и лебеда

Под босой ногой треснул сучок, и желтая, в черных подпалинах иволга взмыла над головой, тяжело зашумев крыльями.

Варвара торопится, шлепает по луже, брызги сверкают.

В низине стоит сумрачная глухая тишина. Не слышно птичьих голосов. Редкие сосны попадаются среди чернеющих старых елей.

Варвара пробирается сквозь чащу, заваленную буреломом. Земля укрыта толстым слоем мертвой хвои. Путь то и дело перегораживают корявые стволы, заплетенные сухой паутиной.

Треск ломаемых сучьев нарушает безмолвие. Мелькая в пятнах света, за деревьями прыжками летит косуля. И опять тихо.

Седой мох пружинит под ногами. Хлещут по лицу колючие лапы.

С кочки на кочку Варвара пытается обойти бочаг темной стоячей воды. Шагнула – провалилась по щиколотку, еще шагнула – по колено. Она беспомощно оглядывается. За густым камышом дрожат и переливаются на воде солнечные блики.

Она входит в коричневую жижу по грудь. Мутные пузыри с бульканьем бегут снизу. Подняв над головой узелок, цепляясь за стебли, нащупывает скользкое илистое дно. Обрывается, плывет.

На дне оврага в зарослях петляет ручей.

Варвара бредет по берегу, с трудом переставляя ноги. Она присаживается на торчащие из песка корни, пьет из пригоршни, опускает в поток разгоряченные ступни.

Тает свет. Под бегущей водой колеблются, переплетаясь, зеленые нити ряски. Ее клонит в сон.

Потянуло свежестью, кусты зашумели. Приглушенно доносится ржание лошади. Варвара просыпается, встает.

Она идет по извилине ручья, ныряет в ольшаник, раздвигает сучья.

На той стороне на склоне, освещенном красным закатным солнцем, бегает жеребенок, замирает, принюхиваясь к ветру, задрав морду к небу. Под кривой ветлой пасется нерасседланная чубарая кобыла.

Укрытый кустом боярышника, Лебеда следит в прорезь прицела за светлым пятном, которое то появляется, то пропадает за ветвями. Вглядевшись, он опускает винтовку. Подхватывает брошенную сухую валежину, волочит вниз.

Варвара моет ноги в ручье. Чувствуя на себе тяжелый взгляд Лебеды, она неторопливо отскребает с лодыжки ржавые потеки глины. Он обламывает сучья и подкладывает в тлеющее кострище. Понемногу пламя разгорается.

Она взбирается по склону, садится в траву у огня. Стягивает платок, волосы рассыпаются по плечам.

Лебеда потрошит окуней складным ножом. Побросал рыбу в котелок, добыл из подсумка морковку и луковицу.

В костре постреливает хворост, искры сыплются. Варвара сидит, обхватив руками колени, уставясь в сумрак.

Из-за черных верхушек деревьев над гребнем холма встает багровая луна.

Он вскакивает и, подхватив подштанники, хромает вниз к ручью. Берег тонет в серой предутренней мгле. Напившись, он льет воду себе на загривок и спрашивает:

– Спать-то надо, али как? Звезд уж не видать…

Прикрыв лицо локтем, Варвара хрипло смеется. Он ковыляет по склону, ложится рядом:

– Ай все мало?

– Раздавил… – блаженно вздыхает она. – С виду-то одни кости, а налёг – чисто боров… Девки, небось, млели.

– Дак боялся я их пуще покойников.

– Девок?

Лебеда усмехнулся:

– Случай вышел. С ребятами пошли к Тёрке. Нищенка приблудная в сараюшке жила. А я шкет ишо, мне годов тринадцать, ишо непорченый. А оскоромиться-то охота…

Варвара слушает, подперев голову рукой, заранее улыбаясь.

– Пришли с парнями, закусок наворовали с дому, сивухи бутылку. И давай ее возить, Тёрку. В сарае тёмно, нипочем разглядеть ее не могу. Тута мой черёд. Ну, чую – пропал в отделку! Засмеють… Она ореть: соколик, погоняй! Морду подняла, я и обмер – лицо сизая, ровно бурак, вся буграми, с ветрянки али с чирьев, рябая! Как дал дёру до избе! Митяя сшиб, он на стрёме стоял… Пришел зареванный, а папаня самогонку учуял – и за ремень. Отполировал – я после неделю на брюхе лежал…

Варвара умирает со смеху, вытирает слезы.

– Дражнили, небось?

– Со двора не сойтить. Девки завидють – пальцем ткають, ржуть как полоумные… Жанили – уж я с фронту пришедши, с японьской…

– Вишь ты барин какой… А страхолюдку не хошь? Ох, беда… Лебеда… Аж складно! Фамилие-то с хохлов, что ль?

– Энто по-уличному. А то Охросимовы мы.

– И мы Охросимовы! – обрадовалась Варвара. – Родня, выходить?

– Дак у нас полдеревни Охросимовы. Козловка – Охросимовка тож, по барину.

Перекатившись на живот, она кладет подбородок ему на грудь, проводит рукой по волосам.

– Лебёдушка ты моя… Дай надышаться-то, нанюхаться. Завтре, завтре с конями на травке валяться будешь, гладкий жир нагуливать. А покамест не дам я те спать, Давыд Лукич…

– Сучка ты. Я ж контуженый, ишо помру на бабе геройской смертью…

– Сучка я, сучка жадная… – шепчет она. – Ты глянь, волос у табе на грудях розовый, и впрямь как у лебёдки перо! Имя-то какая чудная – Да-а-вы-ыд… Мать-то как звала? Давыдка?

– Давыня.

– Ой, не могу! Силов моих нету, сласть какая, аж захолонуло… Давыня, дролечка мой, зацалую, задушу, покусаю!..

Открыв глаза, Лебеда увидел перед собой парня в малиновой гимнастерке и буденовке с водянистыми глазами навыкате, который шарил по карманам его солдатских штанов.

– Кто такой? Документ есть?

Другой боец вертел в руках его винтовку. Их было пятеро – конный разъезд борисоглебских курсантов.