Лорд Хорнблауэр

— В Смоллбридже, милорд. Это по дороге к Портсмуту.

— Хорошо. Сейчас полдень. Допустим, в три вы оправитесь почтовым дилижансом до Портсмута: вам с не руки будет ехать на перекладных с вашим рундуком. Дороги это время года не должно развезти, поэтому вы можете доехать за семь-восемь часов и сняться с якоря в полночь. Я пошлю Фримену его приказы почтой немедленно. Желаю удачи, Хорнблауэр.

— Спасибо, милорд.

Хорнблауэр завернулся в плащ, поправил шпагу и попрощался. Он еще не вышел из кабинета, когда туда вбежал клерк, которого Cент-Винсент вызвал звонком, чтобы проктовать приказы. Снаружи дул свежий северо-западный ветер, о котором говорил Cент-Винсент, и он почувствовал себя замерзшим и жалким в этом пестром темно-красном с белым шелке. Однако экипаж уже ждал его, как и обещала Барбара.

Глава 2

Она ждала его прибытия на Бонд-стрит, спокойная и собранная, как и полагается той, что принадлежит к расе воинов, и позволила себе проронить одно только слово:

— Приказы?

— Да, — ответил Хорнблауэр, и затем позволил сдерживаемым эмоциям вырваться наружу, — да, дорогая.

— Когда?

— Я отплываю сегодня из Спитхеда. Мои приказы сейчас на подписи, я должен буду отбыть, как только их принесут мне сюда.

— Я догадывалась о чем-то подобном, как только увидела лицо Сент-Винсента. Так что я отослала Брауна в Смоллбридж, чтобы собрать твои вещи. Они скоро будут здесь.

Распорядительная, предусмотрительная, благоразумная Барбара! «Спасибо, дорогая!» — вот все, что он мог сказать. Даже теперь, после стольких лет с Барбарой, часто возникали непростые ситуации, когда чувства переполняли его, а он (возможно, по этой самой причине) не мог подобрать слов, чтобы выразить их.

— Можно ли спросить, куда ты отправляешься, дорогой?

— Я не вправе говорить об этом, — сказал Хорнблауэр, принудив себя улыбнуться. — Мне очень жаль, дорогая.

Барбара никому не скажет ни слова, ни жестом, ни намеком не выдаст, какого рода задание он получил, и все-таки, он не имел права ничего ей рассказать. Если слухи о мятеже все же просочатся, Барбара не должна быть ответственна за это, но истинная причина крылась в другом. Долг обязывал его хранить молчание, а долг не допускал исключений. Барбара живо улыбнулась в ответ, в знак того, что понимает веления долга, и занялась его шелковым плащом, расправив его складки так, чтобы он более изящно свисал с плеч.

— Жаль, — сказала она, — что в наши дни у человека так мало возможностей для того, чтобы одеваться красиво. Малиновый с белым так идет тебе, милый. Ты очень красивый мужчина — ты знаешь об этом?

В этот момент хрупкий искусственный барьер, возникший между ними, рухнул, лопнул, как мыльный пузырь. Он принадлежал к людям, которых необходимо постоянно убеждать в своей привязанности, предоставлять доказательства любви, однако жизнь в условиях строгой самодисциплины, во враждебном мире, делали затруднительным, почти не возможным признать существование подобного факта. Внутри него постоянно гнездился страх неудачи, отказа, иногда слишком сильный, чтобы позволить себе рискнуть. Он всегда был настороже по отношению к себе, к окружающему его миру. А она? Она знала об этих его ощущениях, хотя ее гордость восставала против них. Ее стоическое английское воспитание учило не доверять эмоциям и презирать любое проявление чувств. Она была такой же гордой, как и он. Ее могло возмущать чувство, что она полностью зависима от него в смысле обеспечения всем необходимым для жизни, его же негодование могло вызывать то, что без ее любви его жизнь была бы неполной. Они были двумя гордыми людьми, которые, в силу той или иной причины, стремились к сконцентрированной на себе самодостаточности в самом высоком ее выражении, попытки отказаться от которой требовали от них зачастую таких больших жертв, что пойти на них они были не готовы.

Однако в такие моменты, когда над ними нависала тень расставания, гордость и обидчивость исчезали, и они, сбросив окостеневший панцирь, выросший с годами вокруг них, могли позволить себе быть совершенно естественными. Он обнимал ее, а она, просунув руки под его плащ, могла сквозь тонкий шелк камзола ощущать тепло его тела. Она прижалась к нему с той же силой, с какой он сжимал ее в объятьях. В тот период не принято было носить корсет, и на ней был только легкий обруч из китового уса, поддерживающий платье в районе талии, так что его руки могли чувствовать ее тело — нежное и податливое, несмотря на хорошо развитую мускулатуру — результат езды верхом и долгих прогулок, которую он, наконец, научился считать достоинством для женского тела, в то время как ранее думал, что тому пристало быть мягким и слабым. Губы соединились в горячем поцелуе, потом их нежные взоры устремились друг к другу.

— Мой дорогой! Мой милый! — произнесла она, затем, приблизившись к его губам, она прошептала, с нежностью, которая может быть свойственна только женщине, не имеющей детей: «Дитя мое! Дорогое мое дитя!»