Лошади моего сердца. Из воспоминаний коннозаводчика

Я стал бывать у Галаховых. Это была удивительная семья – такая, какие редко встречались и в то время. Ольга Васильевна была добрейшей души женщина, притом умница и хорошая хозяйка. Сидя в высоком вольтеровском кресле с книжкой французского романа в руках, работая за пяльцами или разливая душистый чай в прозрачные саксонские чашки начала XIX века, она всегда была одинаково мила и приятна. Я часто жалел о том, что никто из художников не увековечил своей кистью хозяйку этого замечательного исторического дома и его отдельные уголки. Про Галахова говорили, что «он не выдумает пороха», но все соглашались с тем, что это был благороднейший человек – рыцарь с головы до ног. Сына я не знал, так как в то время он находился на фронте. Из двух дочерей одна была замужем за Вырубовым, родным братом знаменитой Вырубовой, приятельницы последней русской императрицы. Младшая, Кира, была очень красива, но уже немолода. У нее были в свое время возможности сделать блестящую партию, но она все не могла найти мужа по вкусу и осталась старой девой. Сама Ольга Васильевна очень любила лошадей и в своем воронежском имении владела превосходным заводом орлово-ростопчинских коней. Я собирался весной съездить к ней на завод, но февральские события помешали осуществиться этим планам.

В доме Галаховых я встречал много интересных людей. Между прочим, там уже после революции, в мае или июне 1917 года, я встретился со Свербеевым, нашим бывшим послом в Берлине.[149] Он тогда находился на перепутье: ехать в имение было уже нельзя, и он, видимо, колебался между жизнью в Орле или в Санкт-Петербурге. На долю Свербеева выпала историческая миссия – быть послом России в год объявления Великой Европейской войны. Он мог сделать многое для ее предотвращения, многое должен был предвидеть и предусмотреть, но оказался не на высоте положения. Как все Свербеевы, он был очень красив, в совершенстве владел языками и одевался по последней лондонской моде. Однако по внутреннему своему содержанию и уму это был совершенно заурядный человек. Его, свидетеля великих минут разрыва России с Германией, мы слушали с напряженным вниманием, жадно ловили каждое его слово, что было понятно и естественно. Свербеев говорил много, лицо его при этом было чрезвычайно подвижно, но впечатления его слова лично на меня не произвели. Мне показалось, что больше, чем Россией и Германией, он интересуется собственной особой и той ролью, которая выпала на его долю и которую он так бездарно сыграл. Он цитировал слова императора Вильгельма и закончил тем, что сказал: «Вы, конечно, понимаете, как все это трудно. Мое положение обязывает к тому, чтобы каждое мое слово было верно, как в Евангелии, ведь мои записки будут читать и изучать будущие поколения», – и он обвел всех нас торжествующим взором.

Было уже совсем темно, когда я вместе с Офросимовым, шурином покойного Столыпина, покинул гостеприимный дом Галаховых. Уже на улице к нам присоединился генерал Ушаков,[150] как и Офросимов, орловский помещик. Он состоял при каком-то из великих князей и, оставшись не у дел. вынужден был покинуть Петроград, Это был умный и дальновидный человек. Вместе с Ушаковым мы решили проводить старика Офросимова, который жил неподалеку. Шли молча, по уже безлюдным улицам города. Вдруг Ушаков, не обращаясь собственно ни к кому, сказал по-французски: «C’est pauvre sire!..» («Бесцветность!»).

Галахова рассказала мне много интересного о Фете. Этот служитель муз был страстным лошадником и имел прекрасный конный завод, который вел безубыточно и очень хорошо. Его перу принадлежит несколько стихотворений, посвященных известному коннозаводчику Илье Фёдоровичу Офросимову, которые не вошли в собрание стихотворений знаменитого поэта. С разрешения Ольги Васильевны я списал эти стихотворения и, если мой архив не погиб, то они еще увидят свет.