Лошади моего сердца. Из воспоминаний коннозаводчика

Фортки в камере, конечно же, нет, и ночью мы все буквально задыхаемся. Но самый ужасный момент наступает утром. От человеческих испарений, страшной скученности и отсутствия притока свежего воздуха рвота подступает и берет за горло, а голова пуста, как медный таз. Прошел день в этой ужасной камере, и на ночь решили выбить стекла, что и сделали. Свежий воздух клубами повалил в камеру, и стало легко дышать, но на смену испорченному воздуху пришли сквозняк и холод. Однако само собою понятно, что лучше мерзнуть, чем задыхаться.

Жидки краски на моей палитре, чтобы нарисовать картину наших страданий в 21-й камере, которую смело можно назвать камерой медленного угасания и прямого пути «на картошку» – так называется поле, где хоронят покойников, умерших в тюрьме. Вынослив русский человек, но все же в течение двух-трех дней в лазарет слегло семь человек, а остальные полубольные и еле перемогаются. Благо дернули морозы в тридцать градусов – и в камере воздух стал чистый, сухой, холодный. Беда, большая беда, что советская общественность, которая так зорко за всем следит и везде имеет свой глаз, не заглядывает за тюремные решетки! Тут она увидела бы многое!

…Дочь Ветрогонки и Кронпринца очень напоминала по типу и сложению Вадима. Ей было далеко до Венеры, но все же она была хороша. Пала она годовичкой от глистов, ибо в то время не было еще патентованного немецкого чудодейственного средства.

В Одоевской тюрьме клопы и вши почти отсутствуют, зато здесь свирепствуют блохи. Говорят, это потому, что тюрьма очень сырая, стены никогда не просыхают. Впрочем, блоха по сравнению с клопом и вшой безобидное и легкомысленное создание.

…Кстати, о размерах головы у лошади. Один большой знаток осматривал на выводке моего Ловчего, который произвел на него, выражаясь фигурально, потрясающее впечатление. После выводки он отвел меня в сторону и на ухо сказал: «А все-таки я думаю, что Ловчий не будет великой призовой лошадью и своего рекорда не повысит!». «Почему?», – спросил я не без удивления. «У него маленькая голова, – последовал ответ, – а великая лошадь, как и гениальный человек, не может иметь маленькую голову».

В Одоевской тюрьме, как в Тульской, четыре оправки, но суп, который здесь дают… Тот суп, что мы получали во внутренней тюрьме и я не мог его есть, здесь был бы невероятной роскошью и я, несомненно, поедал бы его с величайшим аппетитом. Падение человека совершается постепенно: то, что казалось мне отвратительным во временной тюрьме, было превосходно для Бутырской, верхом совершенства для Тульской и чем-то совершенно недосягаемым для Одоевской.

Одна из особенностей всех заключенных состоит в том, что мы бесконечное число раз в течение ночи и дня возвращаемся мысленно к своему делу. Эти муки начались в ту памятную ночь и для меня и не оставляли уже в течение всего года. Только теперь, когда я пишу эти строки в Одоеве, рана мало-помалу зажила. Если я теперь и вспоминаю о своем деле, то не чувствую уже тех острых страданий, как ранее, могу даже отвлечься. Иначе было в ту ночь: я лежал и думал, что все погибло безвозвратно. В своем ужасном одиночестве, заброшенный судьбой в такую невероятную дыру, как Одоев, в местную тюрьму, страдая от голода и утомления, от унижений, ставших уже обычным явлением, от сырости и холода, от общества окружающих меня людей – буквально от всего, что я здесь вижу, переживаю и чувствую, я нередко в своем углу закрываю глаза и как прекрасный сон, как нечто невозвратное вспоминаю таких людей, как Бобылев и Трофимов.

Мне то мерещится Танечка – я вижу ее заплаканное лицо, то представляются Прилепы, то вспоминаются подлые действия Андреева или сцены ареста и обыска. Все это приводит меня в отчаяние, а к этому еще прибавляются страдания за то имя, которое я ношу и которым вправе гордиться. Мои предки сделали это имя славным и известным чуть ли не со времен Ярослава Мудрого, в России и на Украине оно было известно на государственном поприще, на военном, на общественном, в искусстве, в сельском хозяйстве, в коннозаводстве. Никто из Бутовичей, конечно, в качестве уголовного преступника не сидел в тюрьме, и вот теперь я опозорил это имя.