Лошади моего сердца. Из воспоминаний коннозаводчика

Много раз подымался вопрос о нецелесообразности держать музей – он уже тогда назывался Коннозаводским музеем – в деревне и о том, что его следует перевезти в Тулу. Подобного рода поползновений было очень много, но я все их предотвратил, и музей как был в Прилепах, так в них и остался. Если бы только он был перевезен в Тулу, он бы погиб: на моих глазах были перевезены замечательные предметы искусства из Сергиевского княгини Гагариной, из Першина великого князя Николая Николаевича, от Олсуфьевых и из других имений – все это много раз учитывалось, переучитывалось, перевозилось с места на место, куда-то отправлялось и в конце концов испарилось. Где-то когда-то кому-то удалось прибрать добро к рукам, а затем и распродать. Прилепский музей этой участи избежал. Я безвозмездно работал в музее все годы революции. Само собой разумеется, эту работу я понимал как сбережение ценностей. И что же? Когда меня судили, то ставили в вину, что я не вел учета по музею, не составлял и не пересоставлял описей. Словом, мало того, что я все сохранил, безвозмездно работал и умудрился сберечь от крестьянского погрома, потом от перевоза в Тулу и разграбления, мало того, что я доставлял уголь для отопления галереи, ездил, хлопотал и, наконец, сдал все в блестящем порядке – так еще хотели, чтобы я отвечал за промахи других, был бы и писарем, и делопроизводителем, и сторожем!

Далеко не все отдают себе отчет, сколько я принял горя и унижений, сколько было волнений и страданий, сколько преодолено опасностей, сколько истрачено денег, положено сил, здоровья и энергии, чтобы спасти музей и сдать, наконец, правительству. На это ушло десять с половиной лет жизни и все мои средства. И вот теперь, на старости лет, я у разбитого корыта, а другие «открывают» музей и пожинают плоды! O tempora, o mores! О времена, о нравы!

После 1923 года для государственных служащих наступило трудное время: заниматься посторонними делами, скажем, торговлей лошадьми, состоя на службе, стало уже нельзя, пошли всевозможные строгости, гонения и прочее. Словом, зарабатывать деньги оказалось невозможно, пришлось сокращаться во всех расходах и стало уже не до покупки картин (а я продолжал, по возможности, приобретать картины и после революции).

Кроме того, была оформлена моя связь с госпожой Вальцовой, родилась дочь, пошли новые расходы, явились новые требования и капризы вздорной и неумной женщины.

Кривая моей жизни сделала крутой поворот от беспрерывного подъема к падению, пока не докатила меня до сырого угла в тульской каторжной тюрьме. Одновременно вынесли постановление, что казенные картины налицо, а 182 картины составляют мою собственность, но дали мне срок за распродажу якобы другого имущества, то есть мебели, фарфора и прочего, хотя на суде было доказано, что если продажи и происходили, то продавались вещи, купленные мною после революции, а стало быть, мои. Придрались к продаже казенного шкафа, а я его считал своим. Но если бы это и было не так, три года тюрьмы за продажу старого шкафа – многовато.

Так закончилась моя деятельность как музеевода в советской стране.

Лошади моего сердца

С тех пор как я себя помню, я любил слушать рассказы о лошадях – сначала своей няни, потом, когда подрос и убегал от гувернанток на конюшню, – наездника, служившего у отца, а позднее – рассказы всех тех лиц, с которыми я встречался и которые разделяли мою страсть к лошади. Я стал изучать коннозаводство, зачитывался Коптевым, с пятого класса кадетского корпуса принялся писать в спортивные журналы и решил заносить в свои тетрадки все интересное о лошадях. К сожалению, через год или два я бросил эту работу и ряд лет не прикасался к ней. У меня была замечательная память, и я решил, что не стоит терять время на записки, так как и без них я прекрасно помнил все слышанное или рассказанное мне о той или другой лошади.