Лошади моего сердца. Из воспоминаний коннозаводчика

Постепенно картины города в моем воображении сменились столь дорогими мне образами деревенской жизни. Я видел скромные картины русской ранней весны, которую я так любил проводить в деревне. С необыкновенной ясностью представился мне вдруг староста Дмитрий Афанасьевич. Я, тогда еще сравнительно молодой человек, только что начал хозяйничать в Тульской губернии, и Дмитрий Афанасьевич был моим первым помощником. И вот я вижу, как вместе с ним мы выходим за березовую рощу в поле. Весна ранняя и теплая, тучный чернозем, с осени поднятый к яровому севу, лежит уже не ровными пластами, а сплошным блестящим покрывалом. Давно ожившие озими зеленеют кругом, переливаются и играют в нежных лучах весеннего солнца. За нашей спиной в роще тихо журчат и чаруют слух ручейки. От реки тянет свежий ветерок, и там, на плотине, слышатся говор и крики мужиков. Воздух чистый и совершенно прозрачный. Своими близорукими глазами я ясно вижу, как мелькают в перелогах еще не просохшие вешние воды, как вдали по направлению к Кишкино идут бабы в ярких цветных платках, как два стригуна и третьяк вдруг появляются на лабынских зеленях и затем, подняв хвосты и описав несколько кругов, исчезают в поповском логу. Дмитрий Афанасьевич – лицо у него радостное и довольное – нагибается, берет ком черной мягкой земли и авторитетно заявляет, что на третий день беспременно надо сеять. А навстречу нам уже несется радостный пасхальный звон, щебечут птицы, и воздух напоен сладостным ароматом весны.

Это было давно и теперь вдруг так явственно представилось мне, вновь ожило в сознании. И другие, не менее дорогие картины проносятся передо мною. Вороной Магнат, как живой, стоит перед моими глазами. Вот он на выводке. Я смотрю на него и невольно думаю: «Как хорош! Идеальный по типу орловец!» Но Магнат не орловец, а сын Барона-Роджерса, и мне не хочется громко признаться его владельцу Владимиру Федоровичу Шереметеву в том, что жеребец так хорош. Шереметев мелкими шажками бегает вокруг меня, щурит глаза и иронически смотрит на меня. Совестно молчать, видя такую замечательную лошадь, и я чистосердечно и от всей души поздравляю Владимира Фёдоровича с такой покупкой. Его лицо расплывается в счастливой улыбке, и он протягивает мне руку. «Да, хорош, очень хорош! – думаю я. – Следует с ним случить несколько кобыл». Но эту преступную мысль я, правоверный орловец, стараюсь поскорее заглушить, между тем как Магнат, гордый сознанием своей красоты, продолжает стоять и равнодушно смотреть на трогательное единение метизатора и орловца.

Еще картина проносится передо мной, и память, хотя и ослабевшая от всех невзгод, воссоздает ее с поразительной точностью. Я вижу себя в шереметевской беседке на берегу крутого оврага, у самой опушки сада. За оврагом спокойно рокочет степная речушка. Где-то справа стучит и грохочет мельничное колесо, этим знакомым и с детства родным шумом нарушая спокойствие тихого, живописного уголка. Я прислушиваюсь к шуму колеса, любуюсь мерным ходом воды, но мысли мои далеко. Я думаю о шереметевском заводе, его былой славе, о старике Шереметеве, о периоде метизации и опять о Магнате.

А вот другая картина. Я на заводе Телегина – метизатора. Только что окончилась езда, она произвела на меня феерическое впечатление. Было ясно, что завод перерастает всероссийскую известность и быстрыми шагами идет к европейской славе. Я стою посередине круга. Ко мне подходит Телегин, мы оба молчим и возвращаемся домой, ибо проба молодежи и на Телегина произвела громадное впечатление. Первым приходит в себя хозяин: «Ну, Яков Иванович, теперь я вам все показал. Впрочем, нет, вы не видели Молодости – она на хуторе, и я вас не отпущу, пока ее не покажу». «А что, хороша?» – спрашиваю я. «Сами посмотрите, – следует лаконичный ответ. – Поедем после обеда». И вот мы едем по Болховскому уезду, по тем заброшенным местам, где, быть может, бродил Тургенев со своей собакой, где охотился Ермолай с Валеткой[253] и где все дышит первобытностью и спокойствием.

В одном из этих глухих уголков и расположился телегинский хутор. Неподалеку от него ходил табун, и здесь-то я впервые увидел Молодость. Что это была за кобыла – ни рассказать, ни описать невозможно! Ярко-гнедой масти, суха, породна, замечательно сбита, имела дивную линию верха, была широка и вся как точеная. Эта, несомненно, была одна из лучших когда-либо мною виденных орловских кобыл… в заводе у метизатора.

Долго занимают мое воображение вереницы лошадей, всех мастей, всех качеств и мер. Они проходят перед моими глазами, и я, невольно улыбаясь, думаю: «Сколько их, какое множество! Неужели все эти лошади когда-то принадлежали мне?!». Я вспоминаю прежних людей и лошадей и думаю о том, что большое наследство оставили они новой России. Да, это были мои лошади, и с ними в течение целых двадцати лет была связана моя судьба, мое благосостояние, моя известность. С особой нежностью вспоминаю своих любимых кобыл: Кашу, старую Усладу, Мечту, Ветрогонку, Безнадёжную-Ласку.