Лошадиная доза

— Что видела, о том молчи, — наставительно и угрюмо сказал он, глядя мимо нее. — Чтоб никому.

— А как же нам дальше-то… жить? — тихо спросила она.

— А так и жить, — посмотрел на нее Василий, придавив взглядом. — Теперь уж ничего не поделать. Придется привыкать… Человек такая тварь, привыкает ко всему…

К чему привыкать, Мария в тот раз так и не поняла. Окончательно прозрела позже. И смирилась.

Ночью, когда Василий вернулся, сбросив где-то труп крестьянина, она неистово молилась вместе с ним, искоса поглядывая на его лицо, но во внешности мужа не находила ничего зловещего или отталкивающего. Напротив, его лицо было умиротворенным и благообразным, будто он молился после обычного дня и благодарил бога за преподнесенные дары: солнце, воздух, пищу, здоровье… Единственное, что не вязалось с его благостным видом, так это руки. Они были большими и мощными, с сильными пальцами, которые, даже смиренно сложенные в щепоть, источали нешуточную силу. Из таких рук, ежели они схватят за горло, вырваться не получится…

С тех пор она уже без указаний Василия выходила с детьми из дома при появлении очередного гостя и бродила по двору, терпеливо ожидая, когда он завершит свое дело, про которое однажды сказал: «Придется привыкать». Где-то она даже привыкла, потому что два года — срок порядочный, за это время можно ко многому привыкнуть.

Каким-то мистическим образом Мария чувствовала, когда Василий заканчивал со своими делами, заходила с детьми в дом, запирала их в комнатке, а сама брала тряпку и тщательно замывала пятна крови на полу, если таковые имелись.

Ночами она помогала мужу грузить мешки с убиенными в пролетку, если те были слишком тяжелыми, внушая себе, что в них насыпан овес или картошка. А потом закрывала за уехавшей пролеткой ворота, шла к детям, которые уже крепко спали, ложилась рядышком, поджав под себя коленки и глядя в темень.

Однажды Василий вернулся веселый и возбужденный.

— Меня тут недалече милицейский остановил, — мелко хихикнув, произнес он. — Спрашивает, чего, дескать, везешь. — И замолчал, ожидая, верно, вопроса от жены. Но его не последовало, и Василий продолжил: — Я ему: а ты, мол, сам пощупай. Он пощупал и… отпустил. Дурной, право. Подумал, верно, что я хряка везу или еще мясо какое, — снова мелко хихикнул он. — Да, чай, мешок не захотел развязывать. Хотя мог и меня попросить развязать… Ты это, вот что, в следующий раз со мной поедешь. Вдвоем оно сподручнее будет. И подозрительности меньше, ежели милицейский наряд остановит. Все ж ты баба, как бы спросу меньше. Да и хоронить мешки вдвоем половчее…

Сказал, не дожидаясь ни ответа, ни согласия. Просто объявил Марии о своем решении, которое не обсуждалось, и завалился спать. Умаялся за день, видать. Хряка забить — и то нужны сила и сноровка. Без умения хряк так может поддеть мясника, что тот потом костей не соберет. А тут человека завалить. А ежели промахнешься, и не туда, куда нужно, ударишь? Человек, он поизворотливее и пострашнее всякого хряка. И злее…

С той самой поры Мария стала Василия сопровождать. Помогала и мешки из пролетки стаскивать, и трупы землей присыпать и при надобности в реку с крутых склонов сталкивать.

Раза два их видел милицейский патруль. Не остановил. Видать, прав оказался Василий…

Родилась Мария под самой Ригой, в Лифляндской тогда еще губернии, в небольшом и зеленом местечке Пиньки, что расположено в десяти верстах от Риги. Родители ее, прилежные католики, выдали семнадцатилетнюю Марию замуж за Карла Подниекса, сорокадвухлетнего вдовца-рижанина, приходившегося отцу Марии каким-то дальним родственником. Карл работал на городской скотобойне, носил брезентовые фартук и штаны, сапоги из резины, такие же перчатки, а в свободное от работы время играл на диге[1] и время от времени приглашался в любительские оркестрики, чтобы музыкой развлекать гостей на свадьбах.

Однажды осенью, возвращаясь с одной такой свадьбы, будучи хмельным, Подниекс неловко поскользнулся и попал под трамвай. То, что от него осталось, походило на туши, которые ему самому приходилось разделывать на своем месте работы. Случилось это недалеко от Царского сада в Питерсале. Мария в то время была на сносях: ждала своего первого ребенка, которого Карл успел сделать в один из перерывов между работой на скотобойне и игрой на диге. Так Мария осталась одна.

С годик она мыкалась, перебиваясь поденщицей-прачкой в богатых домах, каковых в Риге насчитывался не один десяток. Получив кое-какую денежку, спешила к ребенку, мыла его, кормила и снова отправлялась стирать господские исподники.

В одном из богатых домов с ней свел знакомство садовник Конрадс Валдс. Он имел большую семью, троих несовершеннолетних детей, но ему хотелось новизны и свежих ощущений, и молчаливая поденщица-вдова, как ему показалось, могла ему все это предоставить.