Лощина

– Я знаю. Я начал понимать, как только увидел, что кто-то специально наводит след на всех, на всех, кроме Герды Кристоу. Все уводило от нее. Вы умышленно нарисовали Игдрасиль, чтобы привлечь мое внимание и направить подозрение на себя. Леди Энкейтлл, которая прекрасно знала, что вы делаете, забавлялась, сбивая с толку бедного инспектора Грэйнджа, гоняя его от одного к другому: Дэвид, Эдвард, она сама… Да, есть такой прием, чтобы отвести подозрение от виновного, – намекать на чью-то еще вину, ничего точно не указывая. При этом каждая улика выглядит вначале очень убедительно, но затем ни к чему не ведет.

Генриетта посмотрела на ссутулившуюся фигуру на стуле.

– Бедная Герда!

– Вы ей сочувствовали с самого начала?

– Думаю, что да. Герда ужасно любила Джона… но не хотела любить его таким, каким он был. Она подняла его на пьедестал и наделила прекрасными, благородными качествами. Но когда идола сбрасывают с пьедестала, ему не прощают ничего.

Она помолчала.

– Но Джон значительно лучше всяких идолов, – продолжала она после паузы. – Он был настоящим, полнокровным человеком. Душевный, добрый, энергичный, и он был замечательным доктором… да, замечательным доктором. И вот его нет, и мир потерял незаурядную личность. А я – единственного человека, которого любила…

Пуаро тихонько положил руку ей на плечо.

– Но вы из тех, кто может жить с пронзенным сердцем… кто может продолжать жить и улыбаться…

Генриетта горько усмехнулась.

– Несколько мелодраматично, вам не кажется?

– Это потому, что я иностранец и люблю употреблять красивые слова.

– Вы были очень добры ко мне, – вдруг сказала Генриетта.

– Потому что всегда восхищался вами.

– Мосье Пуаро, что вы собираетесь предпринять? Я имею в виду Герду.

Пуаро придвинул к себе сумку и высыпал содержимое: куски коричневой замши и обрезки цветной кожи. Среди них – три толстых, блестящих коричневых куска. Пуаро сложил их вместе.

– Кобура. Это я возьму с собой. Бедная мадам Кристоу! Непосильное напряжение, смерть мужа была для нее слишком большим ударом… Вскоре станет известно, что она покончила с собой в душевном расстройстве.

– И никто никогда не узнает, что случилось на самом деле? – медленно спросила Генриетта.

– Я думаю, один человек узнает. Сын доктора. Настанет день, когда он явится ко мне, чтобы узнать правду.

– Но вы не скажете ему! – воскликнула Генриетта.

– Скажу.

– О нет!

– Вам трудно понять. Вы не переносите, когда кому-то причиняют боль. Но для некоторых людей существует нечто еще более невыносимое – не знать правды! Вы слышали, как эта бедная женщина сказала: «Тэрри всегда важно знать…» Для его склада ума истина всегда на первом месте. Правду, какой бы она ни была горькой, можно осмыслить и пережить.

Генриетта поднялась.

– Вы хотите, чтобы я осталась, или мне лучше уйти?

– Я думаю, будет лучше, если вы уйдете.

Она кивнула. Потом сказала скорее себе, чем ему:

– Куда я пойду? Что я буду делать… без Джона?

– Вы ведь не Герда Кристоу. Вы сильный человек и найдете, куда идти и что делать.

– Я так устала, мосье Пуаро, так устала.

– Идите, дитя мое, – мягко сказал Пуаро, – ваше место среди живых. Я побуду здесь с умершей.

Глава 30

Пока она ехала в Лондон, эти два вопроса неотвязно мучили Генриетту: «Что я буду делать? Куда пойду?»

Последние несколько недель она была в страшном нервном напряжении, не разрешала себе расслабиться ни на минуту. Она должна была исполнить последнюю волю Джона. Но теперь все было кончено… Удалось ей выполнить его предсмертную просьбу? Или нет? Можно оценить как угодно. Но в любом случае все кончено, и она чувствует теперь ужасную усталость.

Мысль снова вернула Генриетту к словам, которые она сказала Эдварду той ночью на террасе. Той ночью, когда Джона уже не было на свете, той ночью, когда, прокравшись в павильон, она, чиркнув спичкой, нарисовала на железном столике Игдрасиль. Она должна была действовать, у нее не было пока сил на слезы. «Я хотела бы оплакать Джона», – сказала она Эдварду. Но она не смела расслабиться, боялась поддаться горю.

Теперь она вправе это сделать. Теперь у нее сколько угодно на это времени.

– Джон… Джон… – повторяла она шепотом. На нее навалилось беспросветное отчаяние и боль. – Лучше бы я выпила ту чашку чаю…

Движение машины успокаивало, придавало сил. Скоро она будет в Лондоне. Поставит машину в гараж и войдет в пустую студию. Пустую, потому что Джон никогда больше не будет сидеть там, подтрунивая над ней, сердясь на нее за то, что любит ее больше, чем ему бы этого хотелось, с азартом рассказывая о болезни Риджуэя… о своих удачах и отчаянии, о миссис Крэбтри в больнице Святого Христофора.

Черная пелена, окутавшая ее, вдруг развеялась, и Генриетта вслух произнесла:

– Ну конечно! Вот туда я и пойду. В больницу Святого Христофора.

…Лежа на узкой больничной койке, старая миссис Крэбтри всматривалась в посетительницу слезящимися, мигающими глазами. Она была точно такой, как ее описывал Джон, и Генриетта внезапно почувствовала прилив тепла и бодрости. Это настоящее… то, что останется! Здесь на мгновение она снова обрела Джона.