Лотерея

Ксюша счастливо рассмеялась и прижалась к его теплому и надежному боку. Так, прижавшись к нему, она и сидела во время вечернего тура на корабликах. А над ними проплывали огни и мосты, и Андрей иногда целовал ее замерзшими твердыми губами. Романтизм решительно зашкаливал. Ей ужасно хотелось сказать: «Я люблю тебя!» Но вместо этого она спросила:

– Андрей, почему ты такой?

И он не спросил – какой? А просто начал говорить, продолжая греть ее руку в своем кармане:

– Хочешь узнать, как же становятся жиголо? Наверное, надо иметь к этому некую предрасположенность, дорогая. Я рассказал бы тебе слезливую историю, если ты пообещаешь не пытаться наставить меня на путь истинный. Договорились?

Ксюша в ответ сжала его ладонь в кармане.

– Итак, история трагического падения. Некий юноша любил некую девушку. Это была бедная и честная девушка. Она была из провинции, юноша тоже, но ему уже досталась от тетки комната в центре Питера. Вроде твоей. Но хуже. Девушка училась, а юноша работал, чтобы девушка смогла учиться и они могли прокормить себя. Он работал, а ночами читал, потому что очень боялся «отстать» от нее интеллектуально, и тогда бы она могла его разлюбить и бросить. Девушка была очень-очень умная. Еще какая умная. Ну, и как ты понимаешь, достало ее жить в коммуналке и есть яблоки. Огни большого города сулили иное. Черт ее знает, где она его подхватила, но ушла она от мальчика к мерзкому, старому ревматоидному старику. Из бывших партийных. А мальчик решил – надо и ему попробовать продаться? Как это? И продался – старой, морщинистой, пахнущей кислым потом старухе, вдове народного артиста.

Ксюша медленно вытащила руку из его кармана. Но он этого как будто даже и не заметил.

– Это его первая старуха купила мальчику квартиру и научила выискивать в антикварных лавках бронзовые лампы да английские гравюры. Ну, и отличать хорошую обувь от плохой, а кашемир от мохера.

– А что потом? – Ксюшу трясло то ли от холода, то ли от Андреева монолога.

– Ну а что потом? Потом была деловая дама с большим бюстом и развитым целлюлитом, потом дочь одного судоверфевного бонзы, любительница горных лыж, потом жена этого же бонзы…

Ксюша вдруг вскочила, растолкав стоявших у перил с фотоаппаратами японцев, и ее вырвало прямо в темные холодные воды Сены. Андрей подошел к ней сзади, накинул ей свое пальто на мелко дрожащие плечи. И закурил.

– Тебя со мной очень часто тошнит. А иногда и рвет. – Она скорее почувствовала, чем услышала, как он усмехнулся. – Химическая реакция. Впрочем, это лучше, чем диатез.

В «Ритце» он подошел поцеловать ее перед сном. Ей показалось – впервые, – что от него пахнет кисловато. Старушечьим потом и дряблым телом. Она отшатнулась. Андрей криво усмехнулся и, ничего не сказав, ушел к себе в комнату, тихо прикрыв за собой дверь.

Прошла еще одна неделя в Париже. Самая прекрасная из недель, пусть еще следовало наносить визиты к стоматологу, но основным стало восхитительное по своей преобразовательной сути времяпрепровождение. Во-первых, они наконец-то сходили в парикмахерскую, хотя само это название было бы оскорблением для г-на Маниатиса. Вышла она к Андрею, почитывающему неизменную газету «Фигаро», с «венецианским» рыжим на голове, дающим коже какие-то совсем персиковые отблески и рождающим зеленый блеск в ее, казалось бы, беспробудно серых глазах. Стрижка была короткая и вилась чуть-чуть, спускаясь рыжим ручьем на шею. А шея – это Ксюша увидела сзади – стала нежной и беззащитной. Пришлось снова идти к мадемуазель Софи, чтобы та покрасила брови в нужный цвет. А потом еще к одной мадемуазель – что работала на всех мало-мальски приличных показах визажистом и принимала прямо в своей огромной квартире с видом на Сену и Дом инвалидов. Маленькая, полненькая, без грамма косметики на лице, она быстро смешивала светоотражающие кремы с тональными в ладони, разогревала пальцами и накладывала на послушно подставленную Ксюшину физиономию. По-английски она знала только одно слово: Look! И Ксюша как завороженная смотрела в окружающие их по кругу зеркала. Вот один тон пудры, почти невесомый, ложится на все лицо, придавая ему загорелый вид. Потом еще тон, уже розовый, – и только на верх щеки, лба, подбородок: «вылепливая» высокие скулы, зрительно увеличивая лоб. И губы – сначала один, потом другой карандаш, потом нежный блеск – и рот становится полнее, нежнее. Пальцем – в ложбинку над верхней губой – блеск, очень светлый – и в этой детской припухлости рождается капризный и чувственный изгиб… Ксения не знала, куда смотреть: в зеркало – на себя, на красавицу, или на движения, то быстрые, то замедленные маленьких рук с коротко остриженными ногтями. Полупрозрачные перламутровые тени – чуть-чуть на веки: – Look! – говорила мадемуазель. «Запоминай!» – шептала про себя Ксюша, стараясь сосредоточиться и ничего не забыть. А как тут не расслабиться, когда от восторга перед тем, что творит с ее лицом эта чудная мамзель, хочется полностью отключиться и преображаться, преображаться, преображаться…