Лотос

Как же грохочет музыка! Я опустилась на стул, носком одной ноги поддела массивный ботинок и стянула его с ноги. Бросила прямо там, посреди комнаты, затем поступила так же со вторым. У меня начинала болеть голова: то ли от переживаний, то ли от того, что холодный ветер надул. А может, от равномерных «бабахов» басами. Интересная штука музыка: стоя в эпицентре ее волн, можно поймать эмоции, равные по силе, к примеру, прыжку с парашютом. Можно забыть обо всем, представить себя кем-то другим, с кем-то другим, не в этой, а в иной жизни. Но стоит выйти из эпицентра, стоит оказаться на задворках музыки, и остается только мерзкое «бабах», низкие тона, урезанные и неполные, со скрипучими обрезками верхних. Я откинулась на спину, легла на кровать, закрыла глаза и попыталась убедить себя, что смогу заснуть.

Я хочу ему позвонить. Вот же дура.

– Простите, вы не могли бы сделать музыку тише? – Я стояла на пороге соседней квартиры в тапочках, замотанная в плед с Микки-Маусами. Наверное, самый дурацкий вид на свете. На меня с интересом смотрела девушка – не рокерша, а модель, притворяющаяся ею. Чем-то отдаленно она напомнила мне юную Аврин Лавин – эдакий свихнувшийся избалованный ребенок, покрасивший в разные цвета радуги свои волосы и нацепивший дорогие кожаные штаны. Впрочем, моя соседка – не ребенок. Невысокая, полноватая, с русыми волосами, перебивающимися цветными прядями – молодая женщина неопределенного возраста от двадцати до тридцати лет. Такую внешность можно иметь в любом возрасте этого периода. Майка, какие-то цепочки, браслетики, на шее тоже. Голые плечики, босые ноги на ледяном полу. Мне было холодно даже смотреть на нее.

– Не любишь «Рамштайн»? – прокричала девушка и откинула волосы назад. Я удивилась.

– Разве в этом вопрос?

– А разве нет? – резонно ответила она, уходя вглубь квартиры. Я помедлила, но она уже скрылась за поворотом коридора, и мне ничего не оставалось, кроме как проследовать за нею в кухню, такую же маленькую, как моя, но значительно чище и более уютную что ли. На моей даже тараканы от депрессии повесились: ни еды, ни хозяйки. Разве что французские переводы жрать. Тут на плите что-то варилось, на подоконнике в банке рос инопланетянин-гриб. Шурочка такой тоже держала. Девушка прикрутила звук на своей стереосистеме и повернулась ко мне.

– Я к сессии готовлюсь, – выдала она, уверенная в том, что эта информация все мне объяснит.

– В смысле… под музыку? А не мешает? Я бы с ума сошла в таком грохоте.

– Du… du hast… du hast mich. Разве может такое мешать? Я уже сто раз слушала и еще сто готова. Не знаю. Старая вроде вещь, а не надоедает. У тебя бывает такое?

– Какое – такое? – переспросила я, не уверенная, что уже готова вот так запросто перейти на «ты» с человеком, чьего имени я даже не знаю. Впрочем, как я ни старалась, ничего не могла поделать, девушка была прикольной и мне нравилась.

– Когда одну и ту же песню миллион раз подряд слушаешь. Чай будешь?

– Э-э-э… – Я растерялась, но чай мне уже наливали.

– Он тут о верности говорит. По кругу, одно и то же, но с такой силой, с такой… энергетикой. «Treu ihr sein für alle Tage»? – У девушки был вполне такой аутентичный немецкий акцент, но это, скорее всего, только когда она пропевала куски песен своей обожаемой «Рамштайн». Девушка отвернулась, потянулась к чайнику, и я заметила, что на лопатке у нее что-то наколото. Till. Любовник?

– И что именно о верности? – спросила я, принимая из ее рук чашку. Чай был неожиданно ароматным и вкусным.

– Ты смогла бы быть верной, как говорят священники? Пока смерть не разлучит? Я – нет. Не знаю. Не смогла бы, наверное.

– А на кого ты учишься? – спросила я. – Ты сказала, что готовишься к сессии.

– О, я на финансиста. Тут, недалеко академия, – ответила девушка, помешивая сахар в своем чае красивой мельхиоровой ложкой. Я знала, где была эта академия. Значит, сняла квартиру поближе к институту. Может быть, сдать и мою, в самом деле? Исчезнуть на пару лет, уехать в Индию, просветлиться.

– А кто такой Тилль? Или что такое? – поинтересовалась я, не удержавшись. – Татуировку заметила.

– Что такое? Ну, ты даешь, – и девица расхохоталась. – Это ж моя любовь. Тилль Линдеманн.

– Жених? – этот мой вопрос поверг девицу в истерику. Она хохотала и кивала, а я только смотрела на нее и чувствовала себя полной дурой. И еще – что голова у меня начинает раскалываться от боли на части.

– Жених, да. Солист «Рамштайн». Я бы душу продала, чтобы он был моим женихом.

– Ты сделала татуировку с его именем? – искренне поразилась я.

– Да я бы для него что угодно сделала. «Treu ihr sein für alle Tage»!

– А разве он не старый? Впрочем, тогда быть верной не придется долго! – сказала я, и девица сделала вид, что швыряет в меня чайником. Все, что я помнила о группе «Рамштайн», это то, что там были какие-то мужики, которые сгодились бы в отцы не только мне и этой девице, но и моему Андре.

Андре. Я не буду ему звонить. Я лучше умру, чем позвоню первой. Лучше умру.