Читаем Лотта Ленья. В окружении гениев полностью

Лотта Ленья. В окружении гениев

Курт озадаченно кивает. Конечно, на ум приходит Ганс Фаллада. Как и многие другие писатели, он не смог расстаться со своим родным языком – важнейшим инструментом для творчества. Его квартиросъемщики написали донос, и его вскоре забрали – этого дружелюбного печального человека, который совсем недавно спас Курта, предупредив через посредника об аресте. Раньше эти подлые квартиранты владели домом. Они рассчитывали по дешевке его вернуть и оклеветали нового хозяина, назвав его врагом народа. Лотта думает, как же им повезло, но все равно кипит от злости. Хотя Фалладу вскоре освободили, он больше не вернулся в этот дом, а как нежелательный писатель скрывался в богом забытом Карвице. Последнее, что Лотта слышала о нем, – что он стал необщительным и напивается до беспамятства.

– Боюсь, что в Нью-Йорке нам придется жить экономнее.

Курт окидывает взглядом колонны, парчу и лангустов.

– Не волнуйся, дорогая. Я буду придерживать наши деньги. Мне много не нужно.

Лотта не отказывается от роскоши, когда ее бросают к ее ногам, но может обойтись и без нее. Она хочет покорить Бродвей и составить компанию своему мужу. Других планов у нее нет. По крайней мере, таких, которые требует особенно больших вложений.

– Когда мы приедем туда, давай, не распаковывая чемоданы, поднимемся на небоскребы на всех лифтах, которые увидим, Курт. И конечно, нам надо посмотреть Бродвей. Да, а еще я хотела бы поехать в Хобокен, чтобы увидеть настоящих негров.

Рейнхардт откашливается.

– Я слышал, что они в основном в Гарлеме.

– Правда? – спрашивает Лотта. – Господи, нам надо было это знать, когда мы играли «Песню Хобокена».

В этой негритянской комедии – таков был подзаголовок – Лотта с коллегами бегала по сцене с черным гримом на лице в полном убеждении, что Хобокен – это вторая Африка. Наверное, драматург имел такое же смутное представление о Хобокене и Гарлеме, как и Брехт – об Алабаме и Бильбао.

– Хорошо, – говорит Курт. – Тогда сначала мы осмотрим небоскребы. Но потом я хочу написать открытку моим родителям. Из Нью-Йорка до Палестины – так далеко наши сообщения еще никогда не путешествовали.

– Они только что эмигрировали, как и мы, но в другую сторону, – объясняет Лотта, обращаясь к Максу Рейнхардту. – Мы будем скучать по ним.

Она опускает голову на плечо своего мужа. Теперь его семьей станет она.

После обеда Лотта и Курт прощаются со знакомыми, чтобы в бассейне, расположенном палубой ниже, проплыть несколько кругов.

– Интересно, остались ли еще колонны в Афинах, – шепчет Курт. Интерьер даже небольшого бассейна очень импозантный.

Не проплыв и круга, Курт снова садится на обогреваемую мраморную скамейку.

– Ждешь, когда я тебе тут устрою водный балет? – И она ныряет, чтобы под водой встать на руки. Потом бьет ногами, так что Курта полностью окатывает водой. Когда Лотта выныривает, ее купание возмущенно прерывает какой-то другой гость, пожилой господин:

– Что это за поведение!

Но Лотта смотрит только на Курта.

– Раньше ты держался подольше.

– Здесь через три гребка доплываешь до конца дорожки. Лучше подожду, пока снова смогу плавать в море.

Лотта хватается на бортик бассейна, чтобы подтянуться и вылезти из воды.

– Ты прав, дорогой.

У пожилого пловца, похоже, начался приступ кашля. Лотта наконец обращается к нему:

– Я заметила, что здесь есть лестница, большое спасибо. Но я всегда предпочитаю прямой путь.

– Она такая, – подтверждает Курт и пожимает плечами.

Лотта берет полотенце, которое он протягивает ей, и вытирает волосы, перед тем как растереть тело. Потом садится на скамейку рядом с Куртом.

– Скоро мы снова сможем плавать в Атлантике. В этот раз с другой стороны. А вообще, в Нью-Йорке есть пляж?

– Наверное, должен быть. В конце концов, часть города располагается на берегу океана, – отвечает Курт.

Лотта потягивается, поднимая вверх руки.

– Думаю, пришло время отдохнуть.

В своей кабине они прижимаются друг к другу, уставшие от теплой воды и слишком обильной еды. Указательным пальцем Лотта водит по обнаженной груди Курта.

– И что подумает бедный Брави?

– Ты обидишься, если я признаюсь, что все мои друзья предостерегали меня насчет тебя?

– Нет. Да. – И что же ты им ответил?

– Что кто-то должен был меня спасти от злых нацистов.

– Это и была причина?

– Нет, конечно. Я еще сказал, что это старая еврейская традиция – мужчина должен прощать свою жену.

Лотта, оскорбленная, поворачивается на спину.

– И никто тебе не поверил. Ты никогда не был хранителем еврейских традиций. И эту придумал сам.

Смеясь, он поворачивается к ней. Она чувствует, как его губы прижимаются к ее ушку, и его шепот проникает прямо в сердце, как это всегда делает его музыка.

– На самом деле это потому, что ты даешь мне то, что не способен дать никто другой.

Успокоившись, она ласкает его лицо.

– А я уже думала, что ты серьезно с этим своим «Je ne t’aime pas».

– Если бы ты дослушала до конца, дорогая, то поняла бы, что это значит. Я люблю тебя.

– И я тебя.