Лотта в Веймаре

"Лотту в Веймаре" отличают прозрачность и чистота речи, то большое словесное искусство, которое кажется самой безыскусностью - так точно оно соразмерено с изображаемым. "Пафос точности" - пафос манновской прозы. "Любовь к вещи, к предмету, страсть к предмету, восхищение предметом является предпосылкой всякого формального совершенства, - писал некогда Томас Манн, откликаясь на письмо немецких педагогов, - ...и здесь прежде всего надо сломить один давний наш национальный предрассудок, согласно которому дельность изложения будто бы исключает красоту речи, предрассудок, свидетельствующий об одинаковом непонимании и того и другого... Следует внушить ученикам: красота не щегольство и не довесок, а естественная прирожденная форма всякой мысли, которая достойна быть высказанной". Эти утверждения Манна тем более близки русскому читателю, что они перекликаются с пушкинским требованием от прозы "мыслей и мыслей - без них блестящие выражения ни к чему не служат...".

Томас Манн всегда стремился к такому сугубо "дельному" стилю. Впрочем, не только к "дельному", но и благородно сдержанному, прибранно-благопристойному - так властно здесь заявляет о себе скупая на жест и слово северонемецкая локальность. Эта сдержанность, эта размеренность речи не покидает Манна и тогда, когда он касается патологических явлений в человеческой психике, а последним в его творчестве уделено немалое место.

Несмотря на всю свою сдержанность и "трезвость", проза Манна проникнута истинной музыкальностью, и притом в такой степени, что заставляет усомниться в правомерности нашего "несмотря". Должно быть, музыкальность слова (и прежде всего - прозаического) связана не столько со звукописью, сколько с внутренней тональностью чувства, исключающей всякую случайность в словесном отборе. Музыка манновской прозы звучит немного салонно и старомодно-игриво, не без аристократической неприязни ко всему неотесанному - и все же вмещает в себя всю громаду человеческой души с ее радостями и томлениями, надеждой и отчаянием. "В этом что-то от Шопена", - заметил один выдающийся советский музыкант, и мы не станем оспаривать выдвинутой параллели.

Что отличает язык и стиль "Лотты в Веймаре" от языка и стиля большинства других произведений Томаса Манна? Последовательная и строгая объективность изложения. Между объектом повествования и рассказчиком в творчестве Манна обычно соблюдается известная дистанция. Последнее особенно относится к "Волшебной горе", где автор, не без некоторого кокетства, обыгрывает эту дистанцию, то учтиво извиняясь за запоздалое представление читателю того или иного действующего лица, то вдаваясь в рассуждения по поводу свершившегося, отменно остроумные и тонкие, всегда носящие отпечаток личной манеры рассказчика, - сочетание светской непринужденности с глубиною воззрений. В этой книге Манна почти выпала роль такого субъективного толкователя изображаемых событий. Голос рассказчика в "Лотте в Веймаре" не только не уводит в сторону, избегает лирических и философских отступлений (исключение составляет разве что замечательный абзац из шестой главы романа: "Время, время! И мы его дети..." - впрочем, звучащий почти как преображенный монолог растроганной героини), но чаще голос автора и вовсе смолкает, уступая слово действующим лицам - весьма искусным собеседникам, как и следовало ожидать от людей столь литературной эпохи, как эпоха Гете и Шиллера.

Такой объективизм изложения стоит в прямой связи с самим жанром, к которому принадлежит этот роман, - с историческим жанром. Автор "Волшебной горы" подобно рассказчику из романов Достоевского был вправе вести себя как зоркий свидетель свершающихся событий, в известной мере как их участник. Не то при изображении происшествий более отдаленной эпохи: здесь автор прорицатель прошлого, не летописец современности.