Лоуренс Аравийский

Вечером Ауда проявил признаки беспокойства, опасаясь, как бы другой горячий противный ветер не задержал их в пустыне на третий день, а у отряда уже не оставалось воды. Поэтому они снова выступили в путь еще ранее обычного, а когда наступило утро, слезли с седел и вели своих верблюдов в поводу, чтобы хоть как-нибудь поддержать силы животных. Совершенно неожиданно Лоуренс заметил, что один из его людей, Газим, пропал. Навьюченного верблюда без всадника вел один из арабов Ауды. Однако, по-видимому, никто не беспокоился о том, что случилось с угрюмым арабом Газимом. Его спутником в дороге был сирийский крестьянин, который ничего не знал о пустыне и к тому же имел разбитого на ноги верблюда.

Лоуренс почувствовал, что если он хочет, чтобы за ним установилась репутация вождя арабов, а не только примкнувшего иностранца, он должен взяться за дело спасения Газима сам. Он повернул верблюда и один поехал обратно в пустыню. «Мое настроение было весьма не героическим, так как я был зол на своих слуг, на самого себя, игравшего роль бедуина, и больше всего, конечно, на Газима… Мне казалось бессмысленным, что я должен подвергать опасности свой авторитет, приобретенный у арабов, из-за подобного ничтожного человека». Лоуренсу пришлось проехать назад около полутора часов, пока, наконец, через движущийся мираж он не увидел какой-то предмет, который мог оказаться либо человеком, либо кустарником. Свернув с дороги и подъехав ближе, он увидел, что это был Газим, представлявший собой жалкую, едва передвигавшуюся фигуру, Лоуренс пристроил его на верблюде, расшевелил последнего и повернул обратно.

Стоны Газима пугали верблюда и заставляли его идти быстрее, что вызвало опасения Лоуренса за участь верблюда; но поскольку Газим продолжал стонать, Лоуренс свирепо пригрозил его выкинуть; угроза подействовала.

После того как они прошли несколько километров, темное пятно миража перед ними вдруг разделилось на три части и превратилось в Ауда и его двух спутников. «Я поднял их на смех и стал издеваться за то, что они оставили друга в пустыне. Ауда, пощипывая свою бороду, сердито заявил, что если бы он в это время был подле меня, он никогда не позволил бы мне поехать обратно в пустыню». Однако, когда они присоединились к каравану и спутники их стали выказывать досаду относительно поступка Лоуренса, рисковавшего своей жизнью и жизнью Ауды «из-за капризов», Ауда быстро ответил, что «он был очень рад показать городскому жителю разницу в отношении между племенем и городскими жителями, когда совместная ответственность и братство пустыни противопоставляются изолированной жизни и соперничеству, существующим в городах».

Оживленный обмен мнений, который последовал за этим инцидентом, несколько отвлек мысли от трудностей перехода. Через несколько часов, наконец, увидели песчаные холмы, изредка окаймленные тамариском. Это была их обетованная земля — Сирхан, где отряд мог почувствовать себя в сравнительной безопасности.

Тем не менее и эту ночь пришлось проспать без воды, так как достигли колодцев Арфажа лишь к 8 часам утра. Здесь провели день отдыха в относительно хороших условиях, но все же пришлось еще раз убедиться, что пустыня была не единственной опасностью и не единственной преградой на пути к осуществлению объединения арабов. Когда сидели вокруг костров и попивали кофе, неожиданно были осыпаны градом пуль. Один оказался смертельно раненым, и если бы не двоюродный брат Ауды, который моментально засылал костер песком, последствия оказались бы серьезными. Под прикрытием темноты удалось найти свои винтовки и отбить нападение.

Опыт, приобретенный этим длительным переходом по пустыне, заставил Лоуренса усвоить еще одну привычку арабов, а именно — пить до отказа, когда это было возможно, и довольствоваться лишь несколькими глотками воды на протяжении ряда дней во время перехода между колодцами. Ему удалось также ближе ознакомиться с образом мыслей сирийских арабов. Когда продвигались от одного оазиса к другому, Назиб и Заки рисовали картины того, как они засадят растениями и возродят эту страну, когда установят власть арабов. «Подобное пылкое воображение являлось типичным у сирийцев, которые легко убеждали себя в возможностях достижения чего-либо, а наряду с этим быстро перекладывали лежавшую в данное время на них ответственность на других». Последнее замечание Лоуренса основывалось на том, что когда он указал одному из сирийцев, что его верблюд весь покрылся чесоткой, тот пустился фантазировать о «государственном ветеринарном управлении», организованном по последнему слову науки, которое будет открыто, когда Сирия будет освобождена.