Ловец человеков

Отмахнувшись, Курт открыл глаза, уставясь в темноту перед собой и пытаясь сообразить, сколько он проспал и который теперь час. Оттого что свалился вчера ни рано ни поздно, перед самым повечерием[15] (на каковом, между прочим, поначалу собирался быть и даже обещал отцу Андреасу), пробудился тоже как-то неурочно. Спать больше не хотелось; обыкновенно Курт посвящал сну самую незначительную часть суток, и вчерашнее внеплановое отдохновение было явлением исключительным.

Вздохнув и в очередной раз отмахнувшись от надоедливого комара, он сел, потирая глаза и глядя в небольшое окошко над столом у стены напротив. В окошко заглядывала луна – почти круглая, большая и схожая с головой сыра; уже через пару дней, подумалось вдруг, это будет та луна, которую принято называть луной мертвецов и волков, явственно обрисованная со всей кромки, яркая и насыщенная медом. Интересно, не свершится ли тогда еще одно убийство?..

Курт снова тяжко вздохнул и, поднявшись, начал одеваться. Чушь какая. Если судить по протоколам за последние тридцать лет и отчетам expertus’ов (по крайней мере, тем, которые были доступны для изучения курсантам академии), ни луна, ни какие бы то ни было другие небесные светила на способность неупокоенного подняться из могилы не влияют. Хотя звериную натуру, таящуюся в человеческом теле, в подобную ночь больше обычного потянет отдаться зову второго естества, принять другой облик и оставить хоть на время тех, в чьем кругу в такие минуты ее обладатель чувствует себя чужим…

А между прочим, застегивая пряжку ремня, подумал Курт, почему именно рысь? Может, и волк. Или крупная собака. Это больше похоже именно на пса или волка – вот так отхватить одним махом часть плоти, не оставив больше никаких ранений и отметин на теле…

Курт застыл внезапно, и его пальцы замерли на пряжке. Превосходно, кисло поздравил он сам себя, севши обратно на постель и глядя в потертые доски пола; вот уж воистину следователь – дотошный и въедливый, ничего не упускающий из виду и принимающий во внимание каждую мелочь. Ведь даже не поинтересовался у Бруно величиной ран. Мысль о том, что это первое дело выпускника, который всего только неполных три месяца назад получил Печать, утешала слабо. Ведь это – едва ли не самое главное, этот-то вопрос он должен был задать одним из первых! Быть может, версия о рыси закрепилась именно потому, что рана была слишком малой для волка? Или просто капитан сказал первое, что пришло в голову, чтобы поскорее разобраться с делом? Или замечали не в меру агрессивных рысей в тех местах?..

А все этот бродяга, снова начиная чувствовать неуместную злобу, подумал Курт, поднимаясь и сдергивая со спинки кровати рубашку. Не стремясь переложить вину за свой прокол на другого, можно тем не менее признать, что именно из-за его вызывающего поведения майстер инквизитор не сумел выказать себя подобающим образом.

С этим Бруно надо что-то делать. И ведь в самом деле, прав отец Андреас – он подозрителен. Парень не туполоб (хотя заигрывания с инквизитором, а тем более молодым, который может пустить его ко дну из одного только оскорбленного самолюбия, есть очевидная глупость) и еще излишне молод, чтобы удовольствоваться существованием в таком месте, как Таннендорф. Конечно, здесь ему досталось дармовое жилище, но все же… все же… Все же он производит впечатление человека, неискусно и не слишком разумно скрывающегося по какой-то причине в захолустье.

Решившись, Курт прошагал к столу и зажег свечу; свеча была новенькая, целая – трактирщик, судя по удивительно чистому постельному белью и отскобленному полу, постарался устроить своего единственного и к тому же важного гостя со всем доступным ему шиком. Выложив на стол лист бумаги и письменный набор, Курт извлек из сумки Новый Завет в кожаной обложке. И обложка, и страницы, и каждая буква в этом томике были такими же в точности, как и у любого члена Конгрегации – от Великого Инквизитора до начинающего следователя, едва покинувшего стены академии, каковым являлся он сам. Переписчиками этих экземпляров были тысячу раз проверенные на аккуратность, внимательность и твердую руку мастера, и каждая строчка повторяла такую же, каждая страница имела ровно столько же строк, сколько в любой другой такой книге по всей Германии. Не раз уже Курту приходила в голову мысль, насколько непочтительным к Писанию является таковое использование его текста. Когда он, запинаясь и тщательно подбирая слова, задал этот вопрос главе академии святого Макария при получении своего экземпляра, тот улыбнулся, глядя на воспитанника с умилением, и вкрадчиво спросил: «В ереси обвиняешь наставника?» Курт тогда попросту оцепенел и ответить не успел – ректор хлопнул его по плечу и, склонившись к самому уху, усмехнулся: «Все верно. Плох тот инквизитор, который не мечтает сжечь Папу», чем вверг выпускника в совершенную оторопь и почти трепет. Шуточка эта ходила среди курсантов шепотом, и тех, от кого ее невзначай успевали услышать, пороли нещадно.