Ловец человеков

– Te ut ulla res frangat?[50] – вздохнул Курт, вяло отмахнувшись от него движением головы. – Если же тебе предъявить все, что на тебя есть, Бруно, на тебе места живого не останется…

– Вот, заметь; так возникает corruptio[51]. Все начинается с личного отношения к делу – одним прощается все, а другие получают сполна, потому что какому-то инквизитору не понадобился помощник в глухой деревне.

– «Corruptio»… – перекривился Курт, мимовольно еще ускоряя шаг коня. – Словечки умные начал поминать; заметь, общение со мной идет тебе на пользу.

– Значит, вы все еще пользуетесь своей Великой Библией Инквизитора?

– Не кощунствуй, varietatis causa[52], – без особой надежды велел Курт и снова вздохнул: – Нет, если для тебя это так принципиально знать. Имена авторов не упоминаются, книга переписана, а прежний вариант убран под замок подальше от греха. Название – да, сохранилось, чтобы страх не теряли.

– А без страха вы работать не умеете?

– Без страха, – сказал Курт уже резко и почти ожесточенно, – происходит вот такое. – Он кивнул вспять, где остались домики Таннендорфа. – И без страха меня вместе с фон Курценхальмом давным-давно бы уже подняли на колья. Ты сам сказал, что мы в безопасности, пока еще меня там боятся. Их удерживает боязнь – и не более. Боязнь смерти, пытки, изгнания, чего угодно! И пока не выдумали ничего иного – да, будет страх, будет ужас и паника, если потребуется! Когда из общества исчезает страх, рождается хаос!

– В самом деле, псина ты Господня? – почти прошипел тот. – Стало быть, по-твоему, люди без ваших костров прямо-таки жить не могут?

– Без наших костров. Без господских плетей. Без тюрьмы, виселицы, плахи и иной кары, от большой до малой, вплоть до общественных работ; да! Страх правит миром, пока люди способны подчиняться только такому правителю! Страх сберегает вора – от хищения, убийцу – от убийства, насильника – от насилия! Крестьян – от бунта! Timor est emendator asperrimus[53], слышал такое?

– А господам страх не полагается?

– У всех свой страх, – чуть унявшись, сказал Курт с расстановкой. – И у них – тоже.

– А у тебя?

– И у меня, – кивнул он без колебаний. – Я боюсь не исполнить то, что должен. Боюсь оказаться неспособным оправдать доверие. Боюсь подвести тех, кто мне верит; вот мой страх.

– Не больно-то это справедливо, господин следователь: тебе наказанием будет душевное терзание, а прочим – телесное; как-то это неправильно.

– Если бы их, этих «прочих», тревожила опасность подвергнуться терзаниям душевным, я бы с тобой согласился. Но им плевать на это, а посему – пусть получают то, что заслужили. Это, Бруно, я знаю по себе. Я говорю не то, что прочел на лекции наставник, не то, что услышал от кого-то; когда-то мне самому было все равно, кого ограбить, изувечить или убить. Думаешь, я хоть вздох проронил над телом мальчишки, которому всадил в печенку нож за его долю от грабежа? Да я даже не оглянулся в его сторону, когда уходил! И я просто зевнул бы в лицо тому, кто начал бы проповедовать мне какие-то далекие идеи о внутренних терзаниях.

– Ты что же, хочешь сказать, что тебя… перевоспитал тоже страх наказания?

Курт качнул головой:

– Нет. Страх удержал меня на месте. Тебе доводилось видеть, как лечат коня, который сходит с ума от боли и никого не подпускает к себе? Ему набрасывают на шею аркан, а потом связывают, чтобы он не навредил ни себе, ни лекарю. Вот так когда-то страх связывал меня, чтобы дать возможность узнать его другую сторону.

– Что – «страх Божий»? – пренебрежительно скривился Бруно; Курт отмахнулся:

– Да при чем здесь Бог!

– Ого! Неслабо для инквизитора.

– Этот страх – тоже страх перед карой. Какая разница, настанет ли она вскоре, по приговору, или позже, после смерти; все это одно и то же. Главный страх – страх перед собой, твой главный палач – ты сам; когда ты это постигаешь, то уже не сделаешь того, за что сам себя потом будешь казнить – и не час или пять, а, быть может, годы, десятилетия, всю оставшуюся жизнь.

– Этому вас в академии научили?

– Ни хрена-то ты не понял, – резко ответил Курт и посмотрел на Бруно вопросительно: – Передохнул? Вперед. – И взял в галоп с места, не оборачиваясь.

Жеребец капитана, к его удивлению, оказался гораздо менее выносливым, нежели настоятельский, – вероятно, по причине продолжительного отсутствия, что называется, практики, и еще часа через полтора пришлось остановиться совершенно, спешившись. Пока Курт вываживал коня, вяло переступавшего заплетающимися копытами, Бруно сидел на траве, вытянув ноги, и, сморщиваясь, массировал колени.