Ловец на хлебном поле

– Я ноготь сломала, когда из такси выходила, – говорит. Посмотрела на меня и вроде как улыбнулась. Неслабая у нее такая улыбка. По-честному путёвая. Люди же вообще почти не улыбаются или лыбятся паршиво. – Мы с отцом Эрнеста иногда очень за него переживаем, – говорит. – Иногда у нас такое чувство, что он не очень хорошо умеет общаться.

– Это в каком смысле?

– Ну – он очень чувствительный мальчик. И ему не всегда хорошо удается общаться с другими ребятами. Наверное, все воспринимает гораздо серьезнее, чем следует в его возрасте.

Чувствительный. Я чуть не сдох. Этот тип Морроу примерно такой же чувствительный, как стульчак.

Я хорошенько на нее посмотрел. Вроде не бажбанка на вид. Может, и соображает, на фиг, какого гада родила. Но тут не всегда определишь – у чужой штруни, в смысле. Штруни всегда немного того. Но такая фигня: штруня Морроу мне понравилась. Путёвая.

– Сигарету не желаете? – спрашиваю.

Она огляделась.

– Мне кажется, Рудольф, в этом вагоне не курят, – говорит. Рудольф, ага. Я чуть не сдох.

– Да ничего. Можно покурить, пока орать не начнут, – говорю. Она взяла у меня сигу, и я ей дал подкурить.

Нормально она выглядела с сигой. Затягивалась и всяко-разно, но не жадно, как почти все тетки в ее возрасте курят. Сильно обаятельная. Да и симпотная тоже сильно, если хотите знать.

Она как бы так уматно смотрела на меня.

– Я могу ошибаться, конечно, только мне кажется, что у вас кровь носом идет, – вдруг говорит ни с того ни с сего.

Я кивнул и вытащил платок.

– Снежком попали, – говорю. – Почти ледышка, знаете такие. – Может, я б и рассказал ей, что по-честному вышло, да только это долго. Но мне она понравилась. Я даже вроде как пожалел, что назвался ей Рудольфом Шмидтом. – Старина Эрни, – говорю. – Один из самых популярных парней в Пенси. Знаете, да?

– Нет, не знала.

Я кивнул.

– По-честному все как бы долго сперва его раскусывали. Он же забавный такой парень. Странный по-всякому, понимаете? Как вот я с ним познакомился. Я его когда увидел, думаю: вот сноб какой. Так и подумал. А он – нет. У него просто характер такой оригинальный, только через некоторое время привыкаешь.

Эта миссис Морроу ничего не сказала, но ух, вы бы ее видели. Она аж к месту приросла вся. Чью угодно штруню возьмите – им же только дай послушать про то, какой ферт у них сынок.

И тут я уже по-честному погнал туфту.

– Он вам про выборы рассказывал? – спрашиваю. – В классе?

Она головой покачала. Я ее просто как бы в транс ввел, точняк.

– В общем, мы с парнями хотели, чтобы старина Эрни был старостой класса. Ну то есть, единогласно выбрали. В смысле, он только один такой точняк бы справился, – говорю; ух как же я гнал. – А выбрали этого другого пацана, Гарри Фенсера. И почему его выбрали – одна только и простая причина, – потому что Эрни нам не дал себя выдвинуть. Потому что он такой, к черту, весь застенчивый и скромный, и всяко-разно. Отказался… Ух какой стеснительный. Вы бы поговорили с ним, что так нельзя, а? – Я посмотрел на нее. – Он вам об этом что, не рассказывал?

– Нет, не рассказывал.

Я кивнул:

– Вот вам Эрни. Не скажет нипочем. У него один недостаток – слишком робкий и скромный. Вы б повлияли на него, чтоб хоть изредка расслаблялся.

Тут в вагон контролер зашел, билет у этой миссис Морроу проверить, и я трепаться поэтому бросил. Но все равно хорошо, что потрепался. Ведь такие, как Морроу, кто мокрым полотенцем по жопе хлещет – специально, чтоб больно было, – они же крысы не только в детстве. Они на всю жизнь крысы. Но спорим, после этой моей туфты миссис Морроу станет считать его таким робким и скромным мальчиком, который не дал нам выдвинуть его старостой класса. Вполне. Поди угадай. Штруни в такой фигне не сильно петрят.

– А коктейля не желаете? – спрашиваю. Мне бы не помешал. – Можем в бар сходить. Ничего?

– Батюшки, а вам уже наливают? – спрашивает. Но не свысока, а так. Потому что слишком обаятельная.

– Ну, в общем, не совсем, но иногда получается, потому что я длинный, – говорю. – И седых волос полно. – Я вбок повернулся, седину ей показал. Она чуть не офигела вконец. – Давайте, пошли, чего вы? – говорю. С ней было б нефигово сходить.

– Думаю, не стоит. Но все равно, дорогой мой, большое вам спасибо, – говорит. – Да и вагон с баром все равно скорее всего закрылся. Уже довольно поздно, знаете? – Это она точняк. Я и забыл, сколько времени.

Потом она глядит на меня и спрашивает такое, про что я и боялся, что спросит:

– Эрнест написал, что будет дома в среду, и в среду же рождественские каникулы начинаются, – говорит. – Надеюсь, вас не вызвали заранее, потому что дома кто-то болеет. – Ее такое по-честному вроде бы расстроило. Не просто нос в чужие дела сует, сразу видно.

– Нет, дома все хорошо, – говорю. – Это со мной. Мне надо эту операцию делать.

– Ох! Как мне жаль, – говорит. И по виду – точняк, жаль. Я тоже сразу пожалел, что ляпнул, да поздно уже.

– Не очень серьезная. У меня на мозге такая махонькая опухоль.

– Ох, господи! – Она даже рот ладошкой прикрыла и всяко-разно.