Ловец птичьих голосов

— В гостиницу.

— Посидели бы еще, кто там ждет? — И угощает вареньем, которое сама приготовила.

Мог бы еще и побыть. Никто его не ждет. Но знала бы эта женщина, что так некстати встретилась, какие струны нечаянно задела в нем! Живые живут с живыми…

Пустые улицы распахивались перед ним, словно коридоры огромнейшего дома, в котором вымерла жизнь. Утром в автобусе он ехал этими же улицами в лесную глушь, где люди и звери живут мирно, по-соседски.

Сначала перелески подошли к окнам, словно лес послал их — своих детей — посмотреть, кто там едет в гости, а затем и сам степенно вышел навстречу. Часть экскурсантов дремала, кое-кто переговаривался шепотом, а Ярема все смотрел и смотрел сквозь стекла. Места эти ему хорошо знакомы, но он не узнавал — время украсило их для иных свиданий. Где были пепелища, там выросли молодые деревья и дома, пролегли асфальтовые дороги, зеркальцами поблескивали рукотворные озера, а некоторые из давних ручейков пересохли. И все же в общих очертаниях Ярема узнавал недоброй памятью эти места, где выстрелы рождали эхо в лесу и обрывалась чья-то жизнь; где, если не хватало патронов, люди становились лицом к врагу только со своей ненавистью; где на нескончаемый сезон затянулась большая охота человека за человеком… Но разве имел право фашистский зверь называться человеком, если сам в себе вытравил человеческие чувства?..

Видел Ярема скромные партизанские памятники, вставшие у дороги, и ему хотелось выйти, постоять в горестном молчании, склонить голову перед известными и неизвестными побратимами…

Километрах в тридцати от города было место его первого боя. Шоссе заминировали на нескольких десятках метров. Притаились в засаде, вооруженные пулеметами и трофейными «шмайсерами». Грозный гул вражеских автомашин холодными мурашками осыпал ему спину. И только присутствие друзей сдерживало, чтобы не сорваться, не сыпануть преждевременно выстрелами в глухую ночь… Как только прозвучали первые взрывы, лес отозвался поспешными выстрелами. Эти выстрелы вывели Ярему из оцепенения, и он, не целясь, нажал на спусковой крючок. Но потом стрелял без промаха. Несколько машин вспыхнуло ядовитым огнем. А позади этого фейерверка слышались лающие, панические команды, истошная ругань, покрываемая треском автоматов.

Через несколько минут пришлось отойти: не ожидали, что немцев окажется такое множество. В этом бою погибли Иван Трохимчук, Гаврила Зайцев, Ефим Конторович…

Ярема внутренне сжимался стальной пружиной, собирался с духом, чтобы подойти к водителю автобуса, попросить остановиться, но все не решался и сидел себе молча на заднем сиденье, откуда хорошо просматривалась обочина. Только губы его иногда вздрагивали, шепча какие-то слова и имена.

Весь в плену своего прошлого, Ярема не сразу ощутил лесную тишину, когда они вышли из автобуса и стали среди деревьев, как на молитву. Подошел краснолицый, словно срез грушевого пня, мужчина и повел их невидимыми тропами, где ходят лоси и олени, где вепри роют землю в поисках корма и дикие кони, не изведавшие седла, гордо трепещут гривами. А еще дальше вдалеке и от человека, и от всякого зверя вынашивает мрачный опыт тысячелетий загадка дебрей — зубр, который хоть и привыкает немного к человеку, но не дается приручить себя.

Провожатый рассказывал о лесе и его обитателях, Ярема шел в стороне, рассматривая побитую изморозью траву, вдыхал пьянящий воздух, плечи его распрямлялись, словно и не гнули их годы войны, а после — десятки лет прожитой жизни. И Оксана была словно рядом, не коснулось ее время.

— Посмотрите, олени, олени! — с мальчишеским восторгом воскликнул провожатый, показывая рукой направо, и все увидели несколько грациозных созданий, которые мгновенно пересекли огромную поляну с березовыми берегами.

Олени вспугнули светлую тень его видения, и она исчезла вместе с ними в прозрачности березняка. Не за ней ли зашагал Ярема, когда группа окружила плотным кольцом лесного гида, шагал по увядшему листопаду, тронутому снегом — будто кто-то красил белым стволы берез и немного разбрызгал известь. Вдали могучий нелиняющий дуб стоял средоточием покоя и неодолимости жизни, за этим дозорным начинались непроходимые дебри. Дорога вела Ярему вдоль ограды из тонких жердей, и вдруг он почувствовал, что кто-то пристально смотрит на него. Обернулся настороженно и в нескольких метрах встретил темные глаза, бездной глядевшие из бурой шерсти, а над ними вздымались крутые рога. Так вот каков он, хозяин заповедника! Крепко опираясь на ноги, с мощным треугольником загривка, зубр мрачно упирался взглядом в невидимую преграду. Ярема прикипел к тем глазам, загипнотизированный эхом тысячелетий, таившимся во взгляде зверя. Как же тебя не уничтожили, современник мамонта! Да, каждое создание смертно, а жизнь — вечна…

Во время немецкой оккупации фашистов здесь было больше, чем любого зверя… Прогнали непрошеных, и четырехногие зажили вольготно, не боясь беды; с войной отгремели последние выстрелы и для них…