Ловец птичьих голосов

Чудес не бывает, говорил сам себе, а в ушах звучало тревожное и ласковое «алло» и переворачивало душу…

Дичок

Бой затихал, словно догорающий костер. Еще кое-где потрескивали одиночные выстрелы — все реже и реже, и некому было подбросить свежую «ветку», чтобы вспыхнула ярким пламенем, добавила немцам жару… Впрочем, о каком жаре могла быть речь, когда солдатские ряды таяли на глазах. Кучки рваной одежды и безжизненных тел устлали поле. И эти беспомощные бугорки накладывали на закаленное в смертях сердце свежие зарубки, и не болели они уже, а щемили горечью бесповоротности и ощущением бессилья — не помочь, ничем не пособить. Не встанут павшие, не оживут искромсанные горячим металлом…

Через какой-то миг все угомонилось, и тишина воцарилась над миром. Изувеченное поле, пропитанное удушливым дымом от взрывов и горящих машин, молча затаило боль. Немо застыла верба над небольшой речушкой, ветер умолк. В небе безголосно завис жаворонок, а может, то высоко летел самолет, — так высоко, что гудение мотора терялось в необозримой дали. И эта тишина была могильной для многих друзей Василя, знакомых и незнакомых побратимов.

Василь поднял голову. В глазах зароилась серая мошкара — не от контузии ли? Закрыл веки, медленно приоткрыл их — серая саранча покрывала поле, приближалась неторопливо и грозно. Попытался крикнуть, позвать однополчан — речь рвалась на полуслове, и если бы его кто и услышал, не смог бы ничего понять. Но никто не слышал его, и он бросился влево, увидел кучки искромсанной одежды, людских тел и повернул вспять. Направо увидел то же самое. Только вдали кто-то будто бы сидел под ореховым кустом. Василь побежал к нему и на полпути остановился. Боец стоял на коленях, уткнувшись головой в землю, словно замер в страстной молитве: головы у него не было. Посмотрел на куст, и скорее прочь от этого места — ветки были в кровавых полосах…

Упал возле своего пулемета, уткнувшись лицом в густой клевер. Сладкий дух растений таил в себе запах тлена. Оторвал лицо от зелени, увидел красочные сочные цветы — они показались пятнами крови. — И кто знает, чего было больше на том поле — крови или цветов.

Тишину нарушило басовитое жужжание. Взгляд по привычке к небу. Самолета нигде не было. Поблизости над сочными соцветиями кружил черно-красный шмель. Этот шмель напомнил Василю о жизни, побудил к каким-то действиям. Серая саранча, словно коровье стадо, надвигалась на него, будто тем, серым, было хорошо известно, кто и зачем здесь лежит, и они непременно должны найти его и превратить в кучу лохмотьев.

Он схватил пулемет и пополз назад, подальше от смертоносной саранчи. Попадая в ложбинки, где клевер повыше, или увидев куст, он поднимался на ноги и бежал, наклоняясь чуть ли не к самой земле, цеплялся о стебли, и падал, и подымался, и снова бежал, чтобы только уйти подальше от черных, изуродованных смертью тел, от ненасытной, всепожирающей серой саранчи…

На этом поле буйствовал клевер не одно лето. Красно-розовые, белые цветы были раем для пчел, и они слетались сюда за сладкой данью едва ли не со всей округи. И жужжало, гудело басовитой кобзой поле-полюшко, гомонило, словно души умерших слетелись на свою поминальную пасху и загадывали тихим словом на кровных, что остались в живых. Это сравнение — из другого, дальнего времени. А тогда, детишками, отрывали тоненькие хоботки соцветий и блаженно сосали ароматный нектар. Лежали на животах и обрывали цвет, которого было бескрайнее море, и клеверная нива безболезненно принимала утрату своего нежно-лепесткового воинства — она просто не замечала ее. За расцветшими стебельками подымались младшие с набухшими бутончиками — только и ждали своего времени, чтобы выстрелить яркими красками под небесной голубизной.

А ныне лежат его друзья в измятом клевере, уронив лица в траурную зелень, и цвет их крови, и срезанные пулями соцветья смешались в одной палитре смерти… Он нарисовал бы это поле двумя красками — зеленый клевер и зеленое солдатское обмундирование, красное цветение травы и красная кровь. И ничего больше — ни неба, ни солнца, одно лишь истоптанное, искромсанное поле и люди, которые никогда не подымутся со своей сладкой постели. И лучше бы ему лежать вместе со всеми…

Горячечное дыхание распирало ему грудь, сушило горло, обжигало удушливым огнем. Он посмотрел на пулемет, боеприпасы, которые тащил за собой, и не подумал, зачем все это и понадобится ли оно. Оружие связывало его с теми, кто пал в жаркой косовице, чьи руки припали в последний раз к земле и сами становились ныне землею, прахом. Да, оружие связывало Василя с ними — бывшими, живыми, и нынешними, павшими. Бросить оружие — предать друзей…

Он хотел бы вернуться к своим, занять среди них надлежащее место, чтобы сравняться со всеми и не ощущать этого страшного бремени жизни, когда ты один из сотен остаешься живым. Но жизнь звала его подальше от смерти.

Захваченный инерцией своего спасания, кто знает, где бы он мог оказаться и где и кто поставил бы последнюю точку в его жизни. Но попалась ему на пути дикая груша.