Ловец снов

Генри вернулся в тот октябрьский день, как в глубокий сон. Канул в колодец памяти так глубоко и быстро, что сначала не почуял облака, рвущегося к нему облака, состоявшего не из слов, не из мыслей, не из криков, а только из его же красно-черной сущности, “я”, у которого впереди много дел и много мест, куда идти.

5

Бивер выступает вперед, чуть колеблется и опускается на колени. Дебил не видит его: он все еще ноет, зажмурившись и тяжело дыша. Узкая грудь судорожно вздымается. Исчерченная молниями мотоциклетная куртка смотрится довольно забавно рядом с веселенькими трусишками, но никто из мальчишек не смеется. Генри хочет только одного: чтобы слабоумный замолчал. Этот плач его убивает.

Бивер, не вставая с колен, подбирается ближе и обнимает плачущего мальчишку.

— Спи, дитя, Господь с тобой, ночь несет тебе покой… Генри никогда раньше не слышал, как поет Бивер: Кларендонов никак нельзя назвать набожными, — и сейчас он поражен красотой чистого тенора. Через год-другой, после ломки, голос Бивера изменится, станет обычным и ничем не примечательным, но здесь, на заросшей сорняками пустующей площадке позади заброшенного здания, он поражает всех, пронизывает насквозь, до самого сердца. Даже слабоумный перестает плакать и поражение таращится на Бивера.

— По небу плывет кораблик, не простой, а золотой, паруса на нем стоят, чистым серебром горят, вот дремота к нам идет, глазки милые сомкнет, спи, дитя, Господь с тобой, пусть хранит он твой покой…

Последняя нота плывет в воздухе, и на мгновение мир благоговейно замирает. У Генри на глаза наворачиваются слезы. Дебил смотрит на Бивера, покачивающего его в такт песне. На замурзанной физиономии выражение блаженного восхищения. Он уже забыл разбитую губу, ссадину на щеке, пропавшую одежду, потерянную коробку для завтрака. И говорит Биверу “ио ас”, почти одними согласными, которые могут означать все что угодно, но, как ни странно, Генри превосходно понимает, как, впрочем, и Бивер.

— Больше не могу, — говорит он и, сообразив, что по-прежнему обнимает парнишку за плечи, убирает руку. Лицо слабоумного немедленно омрачается, на этот раз не от страха или капризного нетерпения избалованного, не получившего чего-то ребенка, но от искренней неподдельной грусти. Огромные капли брызжут из поразительно зеленых глаз и прокладывают чистые дорожки на черных щеках. Он берет руку Бивера, кладет себе на плечо и требует:

— Ио ас.

Бивер в панике оглядывается на дружков.

— Так мне мать пела на ночь, — говорит он, — и после этого я всегда спал как убитый.

Генри и Джоунси переглядываются и хохочут. Не слишком умно с их стороны: еще испугают парнишку, и тот снова начнет подвывать, но с собой ничего не поделаешь. А мальчик, вместо того чтобы заплакать, вдруг улыбается им широкой солнечной улыбкой, обнажившей два ряда белых, тесно посаженных зубов, и снова смотрит на Бивера, не отпуская его руки.

— Ио ас, — командует он.

— А, блин, спой снова, — требует Пит, — давай. Биву приходится повторять куплет еще три раза, прежде чем парнишка отпускает его и позволяет остальным впихнуть себя в штаны и порванную майку, ту самую, с номером Ричи Гренадо на спине. Генри так и не забыл этой навязчивой подробности и иногда вспоминает ее в самые неподходящие моменты: после того как потерял девственность на вечеринке университетского братства под звуки “Дыма над водой”, несущиеся снизу из динамиков; после того как открыл газету на странице некрологов и увидел чарующую улыбку Барри Ньюмена над тройным подбородком, когда кормил отца, пораженного болезнью Альцгеймера в несправедливо раннем возрасте пятидесяти трех, упорно считавшего, что Генри не Генри, а кто-то по имени Сэм. “Настоящий мужчина всегда платит долги, Сэмми”, — сказал отец, и когда сглотнул следующую порцию овсянки, по подбородку побежала струйка молока. И в такие минуты колыбельная Бивера вновь звучит в ушах, и ему ненадолго становится легче. Нет костяшек, нет игры.

Наконец им удается надеть на мальчишку почти все, если не считать красной кроссовки. Он пытается натянуть ее самостоятельно, но почему-то пяткой вперед. Бедняга совсем беспомощен, и Генри просто теряется в догадках, зачем эти трое над ним издевались. Даже если не обращать внимания на плач, подобного которому Генри никогда не слышал раньше, как можно быть такой гнусью?

— Давай помогу, парень, — говорит Бив.

— Агу? — переспрашивает слабоумный с таким комическим недоумением, что Генри, Джоунси и Пит снова хохочут. Генри знает, что смеяться над больными нехорошо, но не может сдержаться. У парня слишком забавная физиономия, совсем мультяшная.

Но Бивер только улыбается.

— Надеть кроссовку, старик?

— Соку?

— Да, сеньор, все ваши старания бесплодны. — Бив отбирает у него кроссовку, и парнишка с живейшим интересом наблюдает, как тот сует в нее его ногу, уверенно затягивает шнурки и завязывает концы бантиком. Когда он выпрямляется, слабоумный смотрит сначала на бантик, потом на Бивера, стискивает его за шею и громко чмокает в щеку.