«Ловите голубиную почту…». Письма (1940–1990 гг.)

Как я понимаю, Пик забрал твое письмо и в тот же день передал тебе наше с копией приглашение от Гаррисона Солсбери. Любопытно, дошел ли оригинал по почте? Есть ли у вас идеи насчет возможного приезда в том смысле, что – собираетесь ли рыть землю? Я думаю, что есть смысл, и я не согласен с Пиком, что вас тогда автоматически лишат гражданства. С какой стати? Вы не такой еще гад-отщепенец, как другие. Приглашение Гаррисона, как ты понимаешь, любезная формальность. Он о вас заботиться не будет, о чем он меня тактично предупредил по телефону. Однако, если мы будем знать заранее, мы подготовим здесь все – и тур по университетам, и жилье в разных городах, не говоря уже о столице мира капитализма, жителями которой мы теперь имеем себя быть. (Новые координаты у Ника и в письме Попову). Дин Уорпфстор[376] даже обещал устроить в UCLA[377] циклы для тебя и Бори, но на него сейчас полагаться трудно: он женился на девушке Эмили и как-то стал все то ли забывать, то ли слегка чураться. Например, мы его несколько раз просили выяснить, где твои деньги income tax return[378], и он всякий раз обещал, но так ничего и не сделал. Теперь мы уже махнули рукой и обратились к нынешнему chairman’y[379] Мише Флайеру, а вот от него можно ждать реальной помощи.

В течение лета у тебя должны появиться разные калифорнийские люди – Марина, Линда, Майк Хайм. Пожалуйста, передай с ними свои идеи и соображения или, как бы написал Г. Боровик[380], «свои надежды и чаяния». Впрочем, сейчас, заглянув в твое письмо, подумал, что тебя летом не достичь, если уезжаешь в Тарусу. Даже и это мое письмо неизвестно когда к тебе прибудет.

В снах уже все перемешалось. Вот прошлой ночью видел вас обоих – будто Боря ходит, что-то готовит в помещении, чем-то распоряжается, а ты собираешься читать, но где это происходит – в Москве, в Лос-Анджелесе, на Гавайях?

Мы сняли квартиру в большом доме недалеко от американских святынь. Город нам нравится, пожалуй, самый европейский из всех американских. Люди сидят в открытых кафе, чего в LА не увидишь, по ночам в Georgetown как на Saint German de Pres, молодежь, саксофоны, все в шортах.

Мы еще ничего не видели, потому что озабочены пока столами и стульями. Только вот вчера смотрю – у решетки Белого Дома чувачок с плакатом «Лицемеры, лицемеры!» стоит и курит, и лицемеры его лицемерно не трогают.

Впрочем, увы, далеко не все здесь так идиллично. Сегодня в газетах ужасная история. Юношу-провинциала в Нью-Йорке толпа подонков ограбила, стащила штаны и с хохотом гнала по 42-й улице, пока он не бросился на рельсы сабвея.

В заключение маленькая история из разряда бочкотары.

Незадолго до нашего отъезда в LA[381] появился мосфильмовский человек Тарачихин[382], чем-то отдаленно напоминающий моего Телескопова. Он был ассистентом в группе Бондарчука[383], а энтот маэстро снимает кино-поэму о пламенном революционере Дине Риде[384] под зловещим названием «Красные колокола»; съемочная площадка располагается в Мексике, откуда товарищ Тарачихин (17 лет партстажа) вдруг, забурев на неделю – петушиные бои, красотка Гваделупа, покито, синьоры, до краев не наливайте), вдруг рванул через американскую границу и попросил свободы. Мы его видели – типичный мосфильмовский шестидневный загул, после которого с удивлением просыпаешься в Свердловске или Риге. В данном случае – Лос-Анджелес.

Обнимаем и целуем. Нежнейший привет Семену и Инне и всем нашим.

Ваши Вас и Май.

Не случается ли тебе иной раз по соседству встретить Кита? Так его люблю и жалею – каково парню иметь такого отца-отщепенца. Мне кажется ли иногда, что может случиться новый 56-й год?[385]

Белла Ахмадулина – Василию и Майе Аксеновым

8 июля 1981 г.

Вася! Майя!

Всю прошлую ночь (на вторник 7 июля) я была с вами, писала вам письмо в Тарусе. Кончалось оно описанием восхода солнца (вы – напротив, я оборачивалась и целовала бездну между мной и вами), а кончилось – в печке.

Я приехала в Москву, чтобы завтра (уже светает: 8 июля) отправить вам письмо. Взять мне его негде: то в печке, а этого еще нет.

Вчера, в это время предрассвета, я так вам писала: глубокая ночь в Тарусе, я – из Оки, мокрая, на рукаве халата (Майкиного) сидит мощная угрюмая треугольная бабочка, уцелевшая от – чтобы вы ее увидели.

Я – совсем съехала из Москвы в Тарусу. Сняли захудалый слабоумный домик, налево – могила Борисова-Мусатова, направо – танцплощадка, площадка – танц (из стишков моих) на месте дома Цветаевых. («Ленинград, я еще не хочу умирать…»[386] – Пугачева, ни в чем не повинная.)

Вчера я писала: передо мной два вида: Мауи (целовала открытку в ваш балкон, в океан и в купальщиков даже) и не-вид из-за лампы на Оку – совершенно вблизи вид на распластанных на стекле, бедно обнаженных насекомых.

Бабочка на рукаве – тревога всеведущих и ищущих еще какого-то сведения усиков или как их назвать… затем убрала, сошла с рукава и сидела на письме к вам.

Я так сильно, так нежно ощущала вашу близость, нашу неразрывность.