«Ловите голубиную почту…». Письма (1940–1990 гг.)

Волк на лодочке, на лодочке, на лодочке плывет.
Лиса в красненьких ботиночках по горушке идет.
Волк все к бережку, все к бережку гребет.
Лиса хвостиком все к озеру, все к озеру метет.
И все никак не встретятся,
Никак не поцелуются.

Или:

Шли боярышни в горохе,
А за ними скоморохи
Увивалися, колбасилися,
И в горохе за забором
Три опенки с мухомором
Народилися, паявилися.

А чего стоит игра в тереме у Аннушки Нащокиной, когда Фрол-«Лукерьюшка» изображает страшного усатого «турку»: двойная, если не тройная, маска в стиле «комедия дель арте».

С внедрением в России западной, особенно французской, культуры нравы страны стали смягчаться еще больше. Большую роль в создании игровой стихии балов, летних маскарадов и, что особенно важно, в возникновении русской романтической поэзии сыграли французские вина, в частности шампанское, коего в первой четверти XIX века потреблял больше, чем Париж. Осмелюсь тут предложить свои собственные вирши из еще ненапечатанного сочинения «Тост за шампанское».

О, те закаты за горами!
Орлиный клекот далеко!
Когда иссохшие в боях гортани
Им освежало «Вев Клико»!
И на рассвете перед боем
Свой взгляд не в пушки вперивал он,
А в благодатное судьбою
Шампанское «Дон Периньон».
Над прошампаненной строкою
Огонь священный еще не потух.
Хоть и витает над страною
Букет совковых бормотух.
Поднимем чаши мы с шампанским
За вдохновенье тех эпох,
Когда у муз имелись, скажем, шансы
Сманить российских выпивох
В веселый мир пушкинианства,
Где рифм и нимф мы зрим привычный торг,
Отвлечь от пагубного пьянства,
Привлечь в шампанского восторг!

Поколению, отравленному «Солнцедаром», полезно было бы в своем воображении возродить образы «прошампаненных» первых русских «плейбоев» байронического наклонения, забубенных гусар и романтических поэтов, воспевших «русскую красавицу».

Мне стан твой понравился тонкий
И весь твой задумчивый вид,
А голос, и страстный, и звонкий,
С тех пор в моем сердце звучит (или звенит)[831].

Интересно, что параллельно с вдохновенными строками высокой и жаркой любви в этой среде возник и жанр, так сказать, «безнравственной» пародии, что характерно для карнавала, когда наиболее сакральные темы временами становятся предметом безудержного и вызывающего веселья. Стихи Баркова и шалости Пушкина, вроде нашумевшей «Гавриилиады», развеивали хмарь «звериной серьезности» имперских столиц.

Интересно, что эта «безнравственность» в виде высокой метафоры проникала и на страницы открытой литературы. Достаточно вспомнить хотя бы гоголевских красоток, превращающихся в кошек и обратно, или ведьму из «Вия», которую Хома Брут загнал опять же до превращения в неслыханную умирающую красавицу. Не говоря уже о шедевральном «Носе», милостивые государи, не говоря уже о нем.

Вспоминая о российском «плейбойстве» прошлого века, нельзя, конечно, обойти стороной цыганский табор. Байронический герой, особенно в провинциальных гарнизонах, грезил экзотикой, югом, гомерическими страстями, в то время как повседневная жизнь предлагала ему хмурое небо, тоскливые лики начальников и подчиненных, набор зажеванных фраз и свод тошнотворных правил. И вдруг появлялась сама экзотика в виде толпы столь необычных смуглых людей, веселых плутов, существ совсем иного ритма, если вообще можно говорить о ритме в контексте российской бытовщины. Что бы мы делали без цыган, хотел бы я знать, без всех этих «троек с бубенцами», «лунных ночей», «подруг семиструнных», без трясущихся в танце голых плечей, смуглых рук с бубном над головой, без цыганской синкопы, когда медлительная величальная вдруг взрывается бешеным ритмом апофеоза жизни? Странное живучее бродячее племя, само Провидение послало тебя на Север, чтобы развеять «поросячье ненастье» бесконечных равнин: так сказал бы и сам Гоголь. Недаром враги человечества хотели извести не только евреев, но и цыган.