Ловля собак

Прошло каких-нибудь две недели с тех пор, как я взял из коляски этого проклятого ребенка, и вот уже к делу подключены могущественные волшебники, вот уже исковерканы судьбы нескольких моих клиентов, а мне кажется, что я постарел на десять лет. Мне стало страшно засыпать. Я боялся проснуться в домике, с рукой, откушенной собственной коленкой. Стоило заснуть ненадолго, и мне начинало сниться, что я оказался там, убегаю от чего-то бесформенного, неописуемого, невыносимого, и я с воплем просыпался и лежал потом часами, боясь пошевелиться и глядя в потолок.

Я пытался заговорить с Димой о домике уже несколько раз, но он мрачно отмалчивался. Просто, ничего не отвечал. Мне казалось, он знал что-то еще и боялся говорить. Меня даже посетила мысль, что Дима, видимо, уверен: я уже обречен попасть в домик.

Где-то неделю после визита к Дмитрию Дмитриевичу собака не проявляла себя. Я рыскал по городу круглыми сутками, пытаясь напасть хоть на какой-то след. Я исходил почти весь город, боялся появиться только в Тимирязевском парке и окрестных районах.

Временами я запирался в квартире, устраивался в глубоком кресле и размышлял о моих клиентах, пытаясь найти что-то странное в их действиях, след собачьей лапы. Углубленное размышление о клиентах – главная, самая ответственная часть в моей работе. Я могу неделями бродить по городу, встречаться с незнакомцами, становиться свидетелем непонятных сцен, отлавливать обрывки разговоров в толпе, одним словом, собирать урожай. Но наступает момент, когда я чувствую, что пришло время раздавать собранные плоды тем немногочисленным людям в городе, которые способны меня слышать. И тогда я сажусь в кресло и погружаюсь в глубокое размышление, такое глубокое, что если в это время загорится квартира, я не замечу пламени и сгорю. В этом состоянии я начинаю видеть до мельчайших деталей, где находится мой клиент, что он делает, с кем разговаривает, как если бы он стоял прямо передо мной. Я могу так наблюдать за одним человеком часами, дожидаясь, когда наконец пропадет четкость видения, и появятся мутные цветные пятна и обрывки слов. Наступает самый важный момент: я перестаю видеть самого человека, потому что погружаюсь глубже, в мир его мыслей, фантазий, снов. И тогда я начинаю давать подсказки.

Теперь у меня не было времени дожидаться по нескольку часов, чтобы проникнуть в мысли. Я проводил поверхностную диагностику: ограничивался наблюдением за действиями; находил мысленно одного из моих подопечных, наблюдал за его поведением несколько минут, пытаясь обнаружить странности, и переключался на следующего.

И вот, спустя неделю после неудачной попытки захватить собаку, я вдруг нащупал ее след. Странно вел себя один подросток, подававший большие надежды.

Он был одним из моих любимых клиентов, я нянчился с ним как с собственным ребенком; наблюдал за ним с раннего его детства, стал шептать ему первые подсказки, когда он был только в третьем классе. Он стал много читать, задумчиво гулять в одиночестве, увлекся оригамией. Одноклассники тогда перестали его понимать, начали травить его, но он не дрался с ними; сны, которые я дарил ему, уже привили ему отвращение к насилию, ему было жалко и противно ударить человека. Он много страдал с тех пор, как мои подсказки стали достигать его тонкого слуха, но страдание − нормальная плата за то, чтобы двигаться вперед быстрее, чем окружающие (эту мысль я донес до него в одном из его снов значительно позже, когда он уже был юношей).Особенно тяжелы для мальчика были подростковые годы. Его интересы – чтение, рисование, стихи, возня с растениями, прогулки на природе – были непонятны сверстникам. Он был умнее – его презирали и стремились унизить. Он считал грязными и бессмысленными популярные способы смирения с действительностью – зачем пиво? зачем сигареты? зачем смотреть порнографию в компании пахнущих потными носками одноклассников? – в нем было слишком уж мало животного. Его поэтому не любили девушки, а те единицы, те статистические погрешности, которым он все-таки нравился, боялись показать это, чтобы о них плохо не подумали друзья. Я старался возместить ему одиночество: беседовал с ним, когда он спал, вливал в него понимание, столько вливал, сколько он мог вместить, не треснув по швам. Я крепко держал его за руку и протаскивал с максимально возможной скоростью по спирали духовного развития. Витки спирали проносились пулями, поэтому так часты были кризисы у мальчика. И каждый его кризис идентичности, каждый кризис мотивации, все его депрессии, все его болезненные и неудачные попытки борьбы с комплексами я переживал вместе с ним. Его жизнь была наполнена душевной болью, и на высшем уровне его боль стала моей тоже, но им боль управляла, меня же – направляла; его боль помогала мне понять, какую следующую подсказку дать ему, этому серьезному юноше с бледным лицом, никогда, казалось, не знавшим улыбки, с направленным внутрь взглядом, с тонкими длинными пальцами, которые немного дрожали, если ему случалось объяснять кому-то свои идеи, яркие, неиссякаемые и почти всегда неуместные.