Ловушка для Адама и Евы (сборник)

– Нет, Гаврилов. Я просто хочу быть справедливой. Всего-навсего.

– Ну и разговор у нас получается, – сказал Гаврилов. – А и Б сидели на трубе, А упала, Б пропала…

– Кто остался на трубе? – подхватила она. – Это точно, это я завелась, натура такая… Вы не обижайтесь, Гаврилов.

Какое-то время они сидели молча.

– Ну как ваш сын? – спросил Гаврилов.

– Володик? – откликнулась она. – Вы искренне спрашиваете или так… лишь бы спросить?

– Искренне.

– Ну, как вам сказать… – медленно протянула она. – Говорят, на опухоль не похоже. Но в палату пока не пускают…

– Извините, я не знал, что это серьезно. Извините…

– Да нет, ничего. Говорят, все будет хорошо. Я верю, что будет хорошо. Я верю, верю. Я не могу иначе.

– Конечно, конечно.

– Гаврилов, – вдруг взмолилась она, – Гаврилов, миленький, пожалуйста, говорите что-нибудь, говорите…

– Оля, – сказал он, – Оля, все будет хорошо, обязательно хорошо, вот увидите… Ну не может быть иначе, не бывает никогда иначе…

– Бывает… – заплакала она.

– Нет – никогда – ни за что – не бывает! – Он говорил это с глубокой искренностью и убежденностью, но ей от его слов становилось не легче, а тяжелей.

– Бывает… – плакала она. – Вы обманываете, я знаю… Я знаю, что бывает. Я не хочу…

Гаврилов, может быть, впервые в жизни растерялся до такой степени, что не знал, что же теперь делать. Много он видел в жизни плачущих женщин, но чтобы плакали вот так, с таким безверием, с такой покорностью судьбе, – такое он видел впервые. Он как-то непроизвольно потянулся к ней, он понял, что перед ним ведь совсем маленькая, бедная, беззащитная девочка, хотя и взрослая женщина, то-то и страшно, что взрослые люди могут быть так беззащитны, словно они дети; и когда Гаврилов подошел к ней, то знал, что она ему теперь как дочь, присел на корточки и провел рукой по ее волосам, и еще раз, и еще, он гладил ее и повторял: «Не надо, не надо, маленькая, не надо, моя хорошая…», а она уткнулась лицом ему в плечо и горько-горько плакала. Он отстранил ее лицо от себя, взял его в обе ладони и, прося: «Не надо, не надо…», начал целовать ее в глаза, в щеки, в губы, в лоб, в волосы…

– Миленький ты мой, – всхлипывала она, – не нужно так… не нужно… Ты хороший, ты добрый, я знаю… – А сама непроизвольно тоже потянулась к нему, обняла его за шею и стала отвечать на его поцелуи. – Господи, Сашенька, – говорила она, – ты не жалей меня, не жалей… Ты не знаешь, какая я дрянь… Я такая плохая, я ужасная… я дрянь…

– Нет, нет, – горячо протестовал он. – Это все глупости. Ты хорошая…

И тут она опять так горько, так тяжело заплакала.

– Сашенька, ты не знаешь… ведь сегодня утром, в ванной, я видела, что ты идешь… я нарочно не закрыла дверь… Я ужасная, вот видишь, я ужасная…

– Это все чепуха… Ну и что… Ну и мало ли…

– Мне так бывает плохо, что я сама над собой издеваюсь… сама и страдаю от этого, поверь…

– Я знаю, я верю…

И потом, когда она успокоилась, он сидел и смотрел, какие у нее теперь хорошие, повеселевшие глаза. Она говорила, а он слушал, а начала она с того, что коснулась ладонью кресла и сказала:

– Любимое Сережино кресло…

И он теперь понял многое из того, чего не понимал раньше.

– Я все удивляюсь, – говорила она с блуждающей улыбкой на губах, – как это никакая девчонка не влюбится в вашего Сережу. Можно полюбить его за одни глаза – они у него такие ясные, честные. Вот, например, у вас, Саша, глаза грустные, глубокие – значит, человек вы чувствительный, добрый. А от Сережиных глаз исходит спокойствие, уверенность – это от настоящего, большого ума. Я даже и не думала никогда раньше, что могут быть такие люди – ты для них почти ничего не значишь, а они значат для тебя все. И просто видеть этого человека, а больше ничего не надо. Он сидит в кресле, читает, читает, все учится, а ты сидишь и смотришь – и такой у тебя внутри свет, так отчетливо ты понимаешь, что весь мир сейчас – здесь, в нем, с ним, нигде больше. Я бывала, конечно, близка с мужчинами, от одного даже родила сына, но почему-то ни к кому не испытывала тех чувств, что к нему. Почему это, почему? Не знаете. А вот я знаю. Потому что он настоящий человек. Он не будет прикидываться ни добрым, ни влюбленным, ни страдающим, ни слабым, ни умным, ни образованным. Он всегда будет настоящим, всегда самим собой. И поэтому полюбить серьезно можно только настоящего человека. Только поздно я это поняла, он ведь еще мальчик, а я уже старуха. Улыбаетесь? Улыбайтесь, улыбайтесь, я ведь серьезно… Я и не знала, Саша, что вы такой несерьезный, честное слово – несерьезный человек.