Ловушка для банкира

«Храни меня, последняя любовь
От мелочных, незначимых сомнений,
От ревности и от пустых тревог,
От резких фраз ненужных подозрений.
Оставь меня, последняя любовь,
Нет больше сил бороться за свободу,
Нет сил претерпевать всю эту боль,
Нет сил, и я противиться не буду.
Прости меня, последняя любовь
Забудь упреки — в этом виноват я.
Забудь печаль, что мучит вновь и вновь,
И дай забыться мне в твоих объятьях».

Светлана была поражена.

— Это чье ж такое стихоплетничество?

— Мое, — глухо сказал Харитон. — Специально для тебя сочинил. Нравится?

— Нравится, — женщина смерила взглядом обрадовавшегося, было, туземца и вдруг заливисто расхохоталась. — Ладно врать-то! Чай, содрал у кого-нибудь стишата эти, а теперь за свои выдаешь — чтоб цену набить.

Харитон, пораженный такой грубой насмешкой, растерялся. Кормилица тут же воспользовалась моментом. Она оттолкнула с пути осмеянного поклонника, и, прижав покрепче детей, быстро пошла вперед по аллее. На туземца было страшно смотреть. Боль, обида, жгучая ненависть охватили все его существо. Когда Харитон провожал взглядом удаляющуюся женщину, его раскосые глаза сверкнули яростным огнем. Словно почувствовав этот взгляд, Светлана тревожно обернулась. Но лицо туземца уже приняло свой обычный вид — теперь оно не выражало ничего, кроме равнодушия. Кормилица еще крепче прижала к себе малышей и заспешила прочь.

Картинка дернулась… Сон перенес Викторию на второй этаж графского особняка — прямо к двери ее нынешней комнаты. Именно к ней, к этой двери, примчался сейчас огромный черный мастифф. Он встал на задние лапы и, толкнув передними дверь, моментально ввалился внутрь комнаты. Светлана как раз уложила маленького графа на дневной сон, а сама устроилась неподалеку с вышиванием. Пес бросился к кормилице и жалобно заскулил.

— Лютый! Ты что творишь, образина черномазая?! — ахнула женщина.

Молосс кинулся к двери, призывно оглядываясь на кормилицу.

— Никуда я с тобой не пойду, — решительно заявила Светлана. — А ну-ка — вон!

Она попыталась выставить пса из спальни, но молосс никак не давался в руки. Словно черный ураган, носился он по комнате, продолжая надрывно скулить. Илюша заворочался в своей колыбельке — малыш начал просыпаться от поднятого шума. Кормилица опасливо покосилась в его сторону.

— Цыц, ирод неугомонный, — шикнула она на собаку. — Хорошо, пойдем.