Ловушка для ящериц

Ей снился плохой сон. Снаружи шел град, такой крупный, что разбивал стекла машин и хрупкие переносицы. Но Мина об этом не знала, потому что еще раньше зашла в церковь с таким же грязным подтеком по розовому фронтону, как на св. Стефане, только православную. Шелковая турецкая шаль соскальзывала с затылка, но она продолжала крутить головой в поисках той иконы, перед которой несколько месяцев назад молилась о зачатии, и все не могла найти. Лики у трех Богородиц - Владимирской в алтарном приделе, Нечаянной Радости и Неупиваемой Чаши с разведенными руками - были скорбные и сердитые, а та, у которой она просила ребеночка, сияла умильностью и добротой. Это ей в наказание за то, что не сразу пришла благодарить, не поделилась свежей радостью, принесла поблекшую, с душком. Как раз под иконой Нечаянной Радости лежала старуха во гробе, востроносая, как все покойницы, пропахшая ладаном. Мина вдруг испугалась: а что если старухина освобожденная душа вселится в младенчика? Много ли вообще на свете душ? Неуверенно воткнув свечку перед Владимирской Божьей Матерью, Мина три раза мелко перекрестилась и вышла.

На улице светило нестерпимо яркое, но холодное, словно зимой, солнце, отражаясь от рассыпанных в зеленой траве алмазных градин, которые на тротуарной дорожке уже истаяли в огромные холодные лужи. Мина провалилась в одну из таких, решив обойти по тонкому ледяному краешку, и промочила ноги в летних туфлях. А под утро она, рыдая и корчась от боли, выкинула ребеночка, дохленькую рыбешку, которая так и не научилась дышать.

Сидя на мокром полу (наверное, разбили аквариум), она видела, как муж присел на корточки и принялся внимательно разглядывать. Ищет фамильные черты, догадалась Мина и отвернулась. Марк положил рыбешку себе на ладонь, лизнул, а потом откусил голову. "Тебе лишь бы полакомиться", - упрекнула она мужа. Он засмеялся и выплюнул огромную жемчужину: "Нет, дорогая, вот тот прекрасный моллюск, который ты вырастила в своей перламутровой раковине".

От удивления Мина проснулась. Одна ее рука лежала между ног, другая крепко сжалась в кулак, как будто что-то прятала. Живот действительно побаливал, но эта была обычная кишечная колика. Поскольку организм кардинально перестраивался, не все проходило гладко, ведь ей все-таки не двадцать лет. За кипарисами светлело серое в подтеках небо, но по прохладе из открытого окна Мина догадалась, что это не начало пасмурного дня, а просто очень раннее утро; она немного замерзла под легким покрывалом, отсюда вся фантазия. Беспокоило что-то другое. Мина медленно разжала кулак и вспомнила. Душа старухи и впрямь могла обидеться и серьезно напортить. Надо бы разбудить Марка, он любит докапываться до первопричин, слушая чужие сны, они заменяют ему собственные, которых он то ли вовсе не видит, то ли не помнит. Но сначала в туалет.

Возвращаясь обратно в спальню, Мина заметила, что диван пуст, никакого мятого отпечатка женского тела на постельном белье, как, впрочем, и самого белья. Ничего, кроме вышитой ирисами подушки и шали, в которую она сама же кутала ноги днем. Вполне возможно, Олимпия решила наконец перебраться в свою комнату, соскучившись по отъединенности или нуждаясь в ней в силу известных обстоятельств, почему нет. Ради этого стоит потерпеть присутствие проворных многоножек и жирных кузнечиков, не то, разложив по углам сладкий сахар, снискать расположение верховного жука-единорога. Мина, забравшись к Марку под покрывало, хихикнула, вспомнив. На днях они купили желто-прозрачный кусок мыла с застывшей, как древняя мушка в янтаре, внутри каракатицей и положили его как ни в чем не бывало на умывальник. Сначала Липа не обратила внимания, но когда пена с куска стала постепенно спадать, то увидела, какую огромную, членистую, усатую гадость только что держала. Мыльные пузырики, взбитые собственными ее руками, лопались, исчезая, и, казалось, мерзкая каракатица двигает челюстями, прицеливаясь. Откуда-то из живота Липы раздалось глухое, как у бездомных котов над куском мяса, рычание, она растопырила как можно шире пальцы и уже собиралась сунуть их в кипяток, когда Мина с Марком выскочили из-за двери, хохоча, и подхватили ее под руки.

Вполне возможно, что Олимпия и не поднималась на виллу после ужина, мало ли какие у нее завязались отношения, может, заигравшись в карты допоздна, она осталась ночевать у Ланских или вообще решила пожить некоторое время с ними. Мине от этой мысли сделалось обидно и грустно, хотя иногда она просто мечтала избавиться от Липы.

- Марк, - тихонько позвала мужа, - проснись, дорогой. Ма-арк...

Он приоткрыл левый глаз, правый остался спрятан в подушку, закрыл обратно, причем зрачок, как на шарнире, закатился под веко.

- Ну, Ма-арк. - Мина взъерошила ему на затылке волосы, чего он терпеть не мог, перевернулся на спину. Она сидела рядом в ночной рубашке со спущенной бретелькой, гладкая, круглогрудая, довольная. - Марк, Олимпия ушла от нас к Ланским.

- Ну что ж, это очень даже хорошо. Она оставила записку?