Ловушка для ящериц

Гроб закидали. Мина не видела мертвую Олимпию, и для нее она осталась живой, в противном случае душа ее могла захотеть переселиться в Мининого младенца, а этого допускать не следовало. Мина обратила внимание, что кто-то положил на свежий холмик белые с фиолетовыми прожилками орхидеи таких здесь не продают, - перевязанные сатиновым крепом. На соседней, утрамбованной временем могиле лежали такие же, но выдохшиеся, и Мина подошла посмотреть. Трава вокруг была примята, однако разросшийся терновник заслонял слова, Мина осторожно раздвинула ветки, чтобы прочитать фамилию, и укололась до крови: Антон... ее Антон.

А вечером, собирая раскиданные Липой по всей комнате вещи в клетчатый сиротский чемодан, она нашла в кармане дорожного жакета письмо от тетки. Мелкие, кудрявые строчки, словно писанные под микроскопом, наверное, Агата перепутала очки или не зажгла лампы: "Что же касается Олимпии, то ты удивишься и будешь озадачена: она гражданская жена Антона, да-да, твоего кузена Антона, они прожили вместе пять, не то семь лет, а потом он ее внезапно оставил. Это случилось вскоре после того, как ты вышла замуж, он исчез без следа, говорили, что записался во флот, и она всюду его разыскивала. Я не знаю, умер ли он, потому что серьезно, наследственно болен, знаю только, что короткое время он лечился в Пантеите, потому и дала ей ваш адрес. Про тебя с Антоном, само собой, Олимпия ничего не подозревает, это было бы слишком жестоко. Хотя, кто знает, может, вы и подружитесь. Я всегда сожалела, что он так и не смог себе простить, и этот червь изглодал его раньше могильного. Насколько я помню, ты когда-то увлекалась им, поэтому будь снисходительна к бедной Олимпии, с ее матерью мы..."

Вот, оказывается, в чем дело. Тот рассказ под соснами, который она, Мина, почти не слушала, мечтая о прошлом, был о нем, об Антоне. Вполне на него похоже записаться моряком. А та девочка, чью фотографию в подробностях описывала Липа, была ею, но младенцы все на одно лицо... Да-да, оказывается, эта пологая, скрадывающая кручи дорога, по которой возят покойников наверх, отчего кажется, что они привстают, вглядываясь, далеко ли еще, вела и к ее развязке тоже. Здесь похоронен ее брат, ее единственный, которого она не сумеет разлюбить, ведь мертвых любят вечно. Надо сказать Марку, пока он не убил Таниста.

24

Большая часть вещей в чемодан не поместилась. Кое-что из курортных принадлежностей Липа покупала в местных магазинах сама, кое-какие платья они ей подарили, что-то она одалживала у Мины, забывая вернуть. Короче, в небольшой чемодан, с которым однажды Олимпия, "просто Липа", появилась на вилле, все это барахло не влезало, а значит, задвинуть его под кровать или поставить на полку в сарае не получится. Мина стояла перед внушительной кучей почти неношеного муслина и шелка, не зная, куда все это деть, и вдруг догадалась - конечно, отдать хозяйке. Катюша, судя по всему, вырастет не в мать высокой и тонкокостной, поэтому легко будет подогнать и перешить по моде, она охотно поможет.

Марк тоже собирал вещи. Точнее, встречая расквартированные по всему дому безделушки и пустяки, сносил их в спальню, в угловой комод, в котором однажды уже потерялся Минин браслет-ящерица. После похорон он предполагал провести здесь не больше недели, жене пора было показаться городским докторам. К тому же обоим неожиданно здесь надоело, как надоедает просиженное гнездо хлопающему крыльями птенцу или одинокому путнику зал ожидания на провинциальном вокзале, в котором он три часа кряду прятался от дождя. Так бывает, когда оглядываешься с подножки поезда, на секунду представляя оставленную под южным жарким солнцем курортную жизнь: озвученную сердитыми осами торговку сластями на площади, винный запах деревянной стойки и сумеречную прохладу бара, завсегдатаем которого был, и понимаешь, что не поздно еще выгрузить багаж и во все это вернуться, но секунды раздумья слишком мечтательны и длинны, поэтому проводник захлопывает за тобой дверь и, глядя уже в окно на железнодорожную изнанку пейзажа, ты вдруг прозреваешь, что никогда сюда не вернешься. Марк покосился на мельхиоровую кофеварку, изящное изобретение изящного века, но трогать не стал - им осталось еще два-три дня.

В предпоследний, девятый со дня смерти Олимпии день они, возвращаясь с доктором вместе с кладбища, нагнали семейную чету Ланских, необычно оживленную трагическими воспоминаниями, а несколько ниже, на повороте, обнаружили сидящего под раскидистым орехом Варона. Сначала они решили, что он по обыкновению пьян. В синяках и ссадинах, разорванной гавайке, в листьях и пыли, он тяжелым камнем колол грецкие орехи и, подбирая их с земли, жадно ел. Судя по его виду, так он провел все девять дней, хотя на похоронах его не заметили. Возможно, он пришел позднее, но никто не думал, что он настолько привязался к Олимпии, хотя, действительно, иногда чужая вроде бы смерть потрясает сильнее родственной.

- Да, я видел их вместе на корте.

- И я. Не один раз. - Это чета Ланских обсуждала увиденное.

- Однако это еще не повод...