Ловушка для Слепого

Именно здесь, судя по всему, и жил пресловутый Веньямин, давший приют своему брату Эдуарду. В углу у окна стояла на ржавом листе жести печка-буржуйка, рядом с которой громоздилась куча изломанной в щепки мебели, поодаль обнаружился накрытый грязной газетой колченогий стол с разбросанными на нем объедками. Единственный табурет валялся в метре от стола кверху ножками, а со стены над столом таращил бешеные глаза писанный маслом фюрер. Стены здесь были густо измалеваны орлами и свастиками, и Виктор с содроганием подумал, что раз уж в наше время от политического безумия никуда не денешься, то лучше все-таки иметь брата-коммуниста. Теперь он понял, что имел в виду Телескоп, так нелестно отзываясь о собственном родственнике.

Виктор повел лампой вправо и увидел продавленную, дышашую на ладан кровать, возле которой прямо на холодном замусоренном полу сидел человек. В первый момент Виктору показалось, что это Телескоп, но этот человек был повыше, не носил очков и не брился, как минимум, две недели. Голова у него была острижена наголо, что давало отличную возможность разглядеть страшную рану повыше левого виска. Вся левая половина головы у покойника была залита кровью, казавшейся черной в тусклом свете керосиновой лампы. Рядом с трупом валялась тяжелая монтировка, которой, по всей видимости, его и убили.

– Мать твою, – хрипло выдохнул Тыква. – Вот тебе и Веньямин… Смотри, Витек, монтировка. Та самая, блин.

– Ты уверен? – спросил Активист, опускаясь на корточки и щупая шею покойника под подбородком. Ни о каком пульсе и речи быть не могло – шея была твердая, как камень, и холодила пальцы даже сквозь перчатку.

– Уверен? – переспросил Тыква. – Если бы тебя этой хренью по морде гвозданули, ты бы тоже был уверен.

Не поделили, выходит, мои денежки, козлы. Одним отморозком меньше. Только где теперь второго искать?

Активист брезгливо вытер пальцы полой куртки мертвеца и тяжело разогнулся.

– Найдем, – глухо сказал он. – Никуда не денется. Вот так Эдя! Не ожидал, если честно. Смотри, Мишель. Смотри и запоминай, до чего люди доходят из-за жадности.

– Линять отсюда надо, Витек, – нервно сказал Тыква. – Как бы нас тут с этим жмуриком не замели.

Активист зажал в зубах сигарету, просунул ее кончик внутрь лампового стекла и закурил.

– Да, – сказал он, не вынимая сигареты изо рта, – пойдем. Делать здесь нечего.

Он шагнул к дверям и вдруг замер, держа ногу на весу и напряженно вслушиваясь. Тыква тоже прислушался, и на его невыразительном лице медленно проступило недоумение. Из прихожей доносились какие-то звуки, словно кто-то бродил по ней, оступаясь и спотыкаясь впотьмах. Наконец там загрохотали бутылки, и стало ясно, что им не почудилось. Активист поспешно задул лампу и только после этого опустил на пол занесенную для шага ногу.

– Трах-тарарах, ну и бардак, – донесся из прихожей знакомый голос. Судя по интонации, Телескоп был навеселе. – Где эта передолбанная лампа? Венька! Эй, люди! Витек, вы что, трахаетесь там в потемках?

– Ч-черт, – пробормотал Виктор. – Машина возле дома. Стань за дверь, Мишель.

Он чиркнул зажигалкой и снова засветил лампу. Тыква бесшумно скользнул за дверь.

– Совсем оборзел, отморозок, – пробормотал он.

В его голосе слышалось беспомощное удивление перед наглостью Телескопа, рискнувшего вернуться на место преступления.

Активист, хмурясь, поставил лампу на стол и, сдернув с кровати серую простыню, жестом фокусника набросил на труп. Он бросил взгляд на дверь, за которой прятался Дынников, спрятал нож и присел на край стола, передвинув лампу так, чтобы его спина не загораживала свет.

– О! – донесся из прихожей довольный возглас Телескопа. – Вижу маяк! За-жи-гает свет-ля-чок свой фо-нарик мая-чок, – дурашливо пропел он и, судя по последовавшему за этим грохоту, упал.

Пока он возился в коридоре, поднимаясь на ноги, снова падая и невнятно матерясь, Активист не спеша докурил сигарету, спрятал окурок в свою пепельницу и привел в порядок туалет, то есть в очередной раз поправил галстук, подтянул перчатки и пригладил волосы. Он продолжал хмуриться: на его памяти Телескоп ни разу не напивался до потери памяти, а его теперешнее поведение трудно было объяснить чем-либо, кроме пьяной амнезии.

– Витек! – радостно воскликнул Телескоп, появляясь в дверях спальни. – А я гляжу – машина. Извиняться пришел? Не надо, Витек, не извиняйся. Я гордый. Сам ненавижу унижаться и не могу смотреть, как другие унижаются.

Ну, поспорили, ну, вышла непонятка – с кем, мать его, не бывает? Устали все, перенервничали, вот и рычим друг на друга, как пауки в банке… Или пауки не рычат? Ну да, точно, не рычат. Они сразу – пр-р-рыг! – и жрать.

Он поднял руки со скрюченными пальцами и показал, как прыгают друг на друга пауки. При этом его так сильно качнуло, что он едва не упал. Виктор смотрел на него с усталым удивлением. Глаза у него горели, словно их засыпали песком, и временами казалось, что пьяное кривлянье Телескопа ему только снится.