Ложь

Квартира Аглаи Васильевны совсем не походила на квартиру Норингов, как и сама Аглая Васильевна, вдова полковника гвардии, не походила на тетю Машу, жену богатого немецкого коммерсанта.

Верховцева жила в глухой улице, затерявшейся в лабиринте старого Вильмерсдорфа, во дворе, на пятом этаже, без лифта, в квартире с маленькими, уютными комнатами, удобно связанными узким коридором.

У Норинга была богатая, тяжелая берлинская роскошь высоких, просторных комнат, с лепными потолками, была монументальная мебель. У Верховцевой все было просто и бедно. У Норингов – картины, большие часы с башенным, торжественным звоном; у Верховцевой во всех комнатах по углам иконы. В спальне и столовой – с постоянно затепленными лампадками. В столовой висли трогательно-простые портреты Государя и Царской Семьи в черных рамах, перевитых траурными лентами, портрет мужа Аглаи Васильевны, с прибитым к раме георгиевским крестом; стояла простая мебель. Такая же была и сервировка… И… Тишина…

У Норингов была Германия и немцы. У Верховцевой – точно и не было вокруг Германии, точно и не шумел и не жил тут же, за стенами, громадный Берлин. Будто и не в Вильмерсдорфе жила еще не старая полковницкая вдова, но в Петербурге, где-нибудь в тихих линиях Васильевского острова.

У Норингов говорили по-немецки, и не было вопроса о вере в Бога. Это у них и в школе потеряла веру Лиза. У Верховцевой говорили по-русски, и вера, со всеми ее обрядами, привезенными из России, соблюдалась свято.

Все в том же леопардовом пальто, в котором Лиза выехала из Нью-Йорка, вошла она в маленькую комнатку, бывшую спальню Сони. Девичья постель чисто постлана тонким одеялом, в углу образ – Святая Елизавета, и, перед ним, недвижный язычок пламени лампады. На стене портрет Государя и кругом «открытки»: виды Петербурга, Москвы, виды России, целая стена ими занята. Пониже – старая карта Российской Империи. В другом углу – этажерка с книгами: Пушкин, Лермонтов, Гоголь, Тургенев, Толстой, Гончаров, Чехов, Шмелев, Бунин, все русские писатели, и все о России. Под этажеркой, на отдельной полочке, – Евангелие и молитвенник.

Лиза усмехнулась. Вера, Царь и Отечество!..

Но былого жесткого и сухого скептицизма не было в ее усмешке, были горечь, тоска, сознание своего одиночества, сиротливости и, сквозь них, пожалуй, и любопытство: что же, в самом-то деле, такое вера, Царь и Отечество?

– Вот, Лиза, – ласково говорила Аглая Васильевна, – это комната моей Сонечки. Только икону я сменила. Так удачно мне досталась твоя хранительница, Святая Елизавета… И книги я взяла назад Сонечкины. Тебе тут хорошо будет отдохнуть и оправиться. Вот и почитаешь понемножку. Не мудрящая библиотека у меня, а все почитать что найдется. Подумаешь о прочтенном. Я и сама все, нет-нет, да и перечитаю книжки эти. Вспомню… Ты, не видавшая России, вообразишь себе, ее, представишь и поймешь… А как станет тебе уж очень тяжело и одиноко, вот тут, возьми и помолись Богу перед иконой. Я через какое горе прошла, когда мужа замучили и убили большевики, казалось, не выживу; молитва веры исцелила мое горе. Спасла меня…

– Danke[89], – сказала Лиза, и устало села в кресло под иконой.

Аглая Васильевна ушла и тихо притворила за собою дверь. Лиза осталась одна.

XI

Утро… В открытое окно Лизиной комнаты густыми парами входит морозный воздух. Глухой гомон города доносится в окно.

Лиза прибрала комнату, стоит у окна, дышит морозным воздухом, слушает шумы города, и теснит ее грудь больными воспоминаниями. Плакать хочется… Слез нет…

– Лиза, ты готова?..

– Да, Аглая Васильевна…

– Пойдем, Лиза, в церковь. Богу вместе помолимся…

Церковь совсем недалеко[90]. Лиза вошла в нее за Аглаей Васильевной, робко, неуверенно крестясь. Но уже не было почему-то прежнего, самоуверенного, все презирающего, надо всем смеющегося и все осуждающего скептицизма. Уроки профессора Ротшпана остались где-то позади.

Это не был богатый еврейский темпль, куда зашла Лиза спасаться от грозы и дождя, и где познала она весь ужас человеческой злобы и ненависти, но очень бедная церковь. Большая комната с прямой аркой, светлый иконостас, простые иконы и… пусто. Будний день, все на работе. У стены, на темных лавках, старухи в черном, бедном платье, хромой старик в углу. У четырехугольной колонны, с большой, в рост, иконой Спасителя, женщина в трауре с девочкой.

С клироса несется звонкий женский голос. Молодая, черноглазая послушница в черном платочке истово, с глубокой, убежденной верой читает псалмы и молитвы.

Лиза не понимает славянского языка. Она ловит отдельные слова, старается запомнить, смотрит на румяное, молодое, с детскими в черных ресницах глазами, лицо, смотрит, как широко крестится послушница, как тщательно и низко она кланяется, и следит, как летит к алтарю ее звонкий, как журчание горного ручья, приятный, четкий голос.

– Окропиши мя уссопом и очищуся; омыеши мя и паче снега убелюся… Слуху моему даси радость и веселие: возрадуются кости смиренныя…

Из Царских врат раздался возглас:

– Благословенно Царство Отца и Сына и Святого Духа ныне и присно и во веки веков…