Ложь от первого лица

Интернатская жизнь кружила мне голову изобилием возможностей: интересные уроки, учитель истории, интерес к которому был особым; молодежные движения; драмкружок, литературная студия; пролезание везде и всюду и езда на попутках; пиво, поцелуи со вкусом пива, споры о политике; добровольная работа в квартале бедноты в Катамоним; ночные вылазки в Старый город и монастыри Эйн-Керема; робкие, но сознательные попытки познать себя через гашиш — всему я говорила «да», мне всего хотелось. Любая очередная возможность казалось той самой, которую я всегда ждала.

Меня окружали люди, так же, как и я переполненные жаждой жизни и энергией, и наша жажда не утихала ни в субботы, ни в праздники, когда нам следовало возвращаться домой. Я отправлялась в походы, на курсы, в лагеря и не отклоняла ни одного приглашения: Песах я праздновала у подруги в кибуце, в Суккот ездила в арабскую деревню на сбор урожая маслин.

Каждые месяц-другой я влюблялась в того (или ту), чья уникальность открывалась мне в одно мгновенье. Амос за роялем поет песни Брассенса. Как же я его раньше не замечала? Бети взяла в ладони личико малыша, разбившего подбородок во дворе клуба в Катамоним. Дрор с британским акцентом декламирует речь Антония. Амихай, ни капли не задыхаясь и ни на минуту не умолкая, травит байки всю дорогу на подъеме к Масаде.

Я была переполнена влюбленностями, и очередная, как движущийся прожектор, всякий раз неожиданно высвечивала новый образ.

Чтобы навестить сестру и родителей, мне нужно было сорок минут идти пешком или полчаса ехать автобусом с пересадкой. Целыми месяцами у меня не было на это времени. Не было сил. Не было желания. Ничего не было.

И всё же, из немногих визитов я помню разговоры, предшествовавшие приезду американского змея: ваш дядя, девочки, профессор, историк и публицист Аарон Готхильф. Сегодня его зовут Арон.

«Дядя Арон», — произносила мама, стараясь протянуть «а» и приглушить «р», чтобы звучало по-американски. Дядя Арон приезжает в декабре, когда у них рождественские каникулы. Он собирается пробыть у нас три недели, но возможно, очень даже возможно, что, в конце концов, если некоторые вопросы уладятся так, как он хочет, он решит задержаться подольше.

Арон приезжает в Иерусалим на свадьбу сына. Оказывается — а мы и не знали, вот сюрприз! — оказывается, у него есть взрослый сын от раннего брака. Дядя Арон только теперь рассказал вашему отцу, что был когда-то женат на какой-то чешке с серьезными психическими проблемами. Он встретился с ней, когда жил в Париже. Печальная история, очень печальная, потому что получилось так, что сын рос без него, а его мать, которая ничего не понимала, отправила его учиться в «Хабад», а чего можно ожидать, когда ребенка отправляют в «Хабад»? Парень вырос ультрарелигиозным, приехал в Израиль, не служил в армии, учится в ешиве. Теперь его сосватали, и, хотя до сих пор он с отцом не очень-то общался, он пригласил Арона на свадьбу из уважения к родителям. Надо признать, что у религиозных есть хороший обычай: чти отца своего и мать свою. У Арона есть еще один ребенок в Нью-Мексико, про него-то мы знали, даже вам как-то рассказывали, его мать профессор археологии, изучает индейцев, и этот мальчик, который приходится вам троюродным братом, он к своему отцу относится иначе. Арон говорил, что этот сын даже не хочет к нему приезжать, хотя он и предложил его матери оплатить проезд.

Арон приезжает в декабре, но разговоры о нем начались еще летом после неожиданного письма и телефонного разговора, долгого и дорогого, с помощью которых он возобновил связь с моим отцом, его дорогим кузеном. Мне вдруг пришло в голову, что описание, данное ему родителями, очень подошло бы для моей дурацкой колонки про Алису: помню даже, как папа назвал его «классическим еврейским интеллигентом» и «человеком яркого уровня личной жизни».

Не помню, чтобы о нем говорили до этого, но после получения письма разговоры не умолкали, и рассказы об Эрвине — «Эрвин, для меня он всегда был Эрвином» — выплескивались даже на гостей пансиона. Всем знакомым предлагалось окунуться в дядину колоритность с намеком на то, что эта колоритность украшает и более скромных его родственников.

Моя бабушка Сара Готхильф и ее золовка Хана бежали из Вены двадцатого ноября тысяча девятьсот тридцать восьмого года, унося на руках сыновей, которые должны были быть старшими, а оказались единственными. Мой дедушка погиб в Дахау, а его брат в Ниско, но в это мы углубляться не будем. Женщины через Швейцарию попали в Италию, где полгода прожили в Генуе — папа рассказывал об этом так, что можно было подумать, будто они поехали в тур по классической Европе — и тогда Сара, у которой были связи с сионистами, раздобыла сертификат и вместе с ребенком отправилась морем в Палестину, а красавица Хана и ее сын Эрвин — тогда его звали Эрвин — продолжили путь в Англию.