Ложь от первого лица

Новое время открылось перед нами. Рай еще раз распахнул свои врата, и я решила не медлить и не устраивать на пороге промежуточную станцию.

Быстро ли, медленно ли, нам становилось все легче. В первые дни домашняя обстановка казалась прозрачно-хрупкой, словно все было сделано из искрящегося светом хрусталя. Помню, как осторожно я держала сковороду: ее дно отражает солнечный луч, оранжевый солнечный зайчик танцует на стене, а я держу сковороду обеими руками — только бы не разбилась.

Я осторожно перемещалась между дорогими для меня предметами, пока их хрупкость постепенно не уменьшилась и остался только блеск.

Прошло три или четыре недели, когда я, прежде чем звонить друзьям и возвращать людей в свою жизнь, подспудно готовила себя к трудностям общения: прочитанные книги убеждали меня в том, что содеянное создаст барьер между мной и остальным миром. Я не потратила много времени на размышления об этом. Может быть потому, что я мало думала, во мне не росло опасение. Я не чувствовала настоящего беспокойства, но меня все же иногда поражала легкость восстановления контакта и отсутствие какой-либо преграды. Когда я общалась с людьми, я иногда вспоминала, что у меня есть тайна, но это осознание, было почти нейтральным, нейтральным и невесомым, как тот факт, что у меня карие глаза. Нелюдь исчез, а вместе с ним исчезла и тяжесть тайны.

А прежде, чем созвониться с подругой и предложить пойти вместе покупать босоножки, и даже когда Одед еще следил за новостями в интернете и нес свою утреннюю вахту в саду — я уже вернула себе утреннюю улыбку нашего бакалейщика. Я уже вернула себе удовольствие подслушивать разговоры прохожих, удивительную прелесть неправильного слова, запах свежемолотого кофе, гладкость и сладость, оставленную привкусом халвы во рту. Я вернула себе вид нежного побега смоковницы, храбро пробивающейся между плитами тротуара, и чувство прочности, придаваемое каменными стенами, особенно когда они розовеют к вечеру. Я восстановила много таких вещей.

Облегчение неуклонно росло, и новая свобода освобождала все больше места для счастья. После того, что я пережила, после того, что мы пережили, — кто откажет мне в удовольствии от кофе с халвой, кто скажет, что мы не имеем права?

Что же касается книг, то, признаюсь, мне нужно было время. В течение нескольких недель все, что я пыталась читать, казалось скучным, абсурдным или тривиальным. Снова и снова я склонялась к воде, и каждый раз вода отступала, не утолив моей жажды.

Моя дорога назад к чтению была проторена совершенно случайно, когда однажды в поисках живительного источника, я открыла Танах[18] и начала читать Книгу Судей. Танах не был ни скучным, ни тривиальным, и я провела недели с Судьями, Царями и Пророками.

Подобно религиозной женщине в головном уборе, шевелящей губами в автобусе над маленьким псалтырем, я носила с собой Танах, куда бы я ни шла: я читала его в кафе в ожидании друзей, я читала его в отеле в Цфате, куда мы ездили в выходные со свекрами, и я читала его почти каждый вечер перед сном.

—  Что происходит, Элинор? Кончится тем, что ты будешь как Элишева.

Я игнорировала поддразнивание и продолжала читать. Мне нравился суровый танахический Бог: его страстный темперамент и поступки казались мне более убедительными и правдоподобными, чем у многих других известных мне вымышленных персонажей. Я понимала этого огненного Бога, и иногда мне казалось, что и он понимает меня.

В течение многих дней я цеплялась за свой Танах в синей обложке и, в конце концов, привычка к чтению взяла свое — я обнаружила, что могу читать и другие книги.

На площади Сиона, недалеко от того места, где я потеряла сознание перед госпитализацией моей сестры, на своем постоянном месте стоит жуткий старый нищий. Двадцать лет назад этот человек наводил ужас на моих сыновей прокуренным голосом, который, казалось, поднимался из глубины огромного резонаторного ящика, и они так боялись его, что всегда дергали меня за руку, требуя обойти площадь стороной. Думаю, он намеренно обрушивал на них свой ужасный голос, чтобы напугать их, это он продолжал делать и с другими прохожими все последующие годы.

Однажды утром, не так давно, я проходила мимо этого нищего, и вдруг он совсем тихим, совершенно нормальным голосом попросил у меня несколько шекелей. Я остановилась, чтобы удостовериться, что голос действительно исходил из его горла. Я уже настолько привыкла к страшному голосу, что он перестал меня пугать, но в то утро, когда я уронила ему в руку несколько монет — его «спасибо, мэм» прозвучало вполне естественно и нормально.

Бас был тот же, но теперь он исходил из обычного человеческого горла, а не из прокуренной звуковой коробки.

Что-то в действительности изменилось после исчезновения нелюдя. Земля уравновесилась или немного стабилизировалась. Воздух над землей посветлел. Изменение было очень тонким. Может быть, только нищие и безумцы могли это почувствовать, может быть, в них это главным образом и проявлялось. Но что-то реальное изменилось, произошел реальный сдвиг — это я сознаю трезвым, ясным сознанием.