Ложится мгла на старые ступени

— Но подумай о будущем. Через меня прошли сотни. Ты продвигаешься хорошо. Данные есть: руки, грудная клетка. На мастера выплывешь, думаю, уже в этом году.

Чемпиона тебе не обещаю — там надо много чего, но сборную страны гарантирую. Через полтора года — всемирные студенческие игры, у тебя есть шанс. Посмотришь мир, приоденешься, — тренер с отвращеньем подёргал не доходивший до запястья рукав москвошвеевского Антонова пиджака. — Подумай.

Антон думал сутки и даже плохо спал ночь. К Мешкову больше не пошёл.

…У стены стоял (так и хотелось сказать: подпирал стену) одинокий выпускник. Людская вереница его обтекала; я сразу догадался, кто это: так сторони лись только Сечкина. Собственно, он был как бы не совсем Сечкин. До четвёртого курса он носил фамилию другую. И вдруг её сменил — но не только фамилию. Он переменил всё. Был: Виктор Иванович Фролов. Стал: Владимир Петрович Сечкин. Существовали какие-то причины: отыскался настоящий отец, при рождении хотевший назвать его Вовочкой, и т. д. Но всё равно было диковато. Главное, стало неясно, как его называть. Со вступительных экзаменов он проходил как Витёк. Но называть уже двадцатитрёхлетнего крупного мужчину «Вовик» язык не поворачивался. Я не слышал, чтоб хоть раз кто- нибудь обратился к нему по имени. Он и всегда был скрытен, как сырой погреб, но теперь стали замечать, что ещё и смотрит вниз. Даже самого из нас не склонного к философским размышлениям Яшу Митрошина эта история подвигла на такие высказывания: жил один человек, а стал совсем другой. А куда делся тот, прежний?..

Яша в центре зала перебегал от кучки к кучке, производя своими длинными руками загрёбистые пассы, пытаясь сбить всех в куток, чтобы организовать песню.

Яша был любимцем подполковника Гицоева, который вёл у нас занятия по спецподготовке. Он сменил капитана Кириллова, поражавшего способностью с невероятной скоростью писать на доске печатными буквами — только короткими автоматными очередями стучал мел. Мы сразу оценили нового наставника. Он не мучил нас тактическими занятиями у макетов местности.

— Тактика-перетактика — это всё муйня. Главное — с точки зрения убит! — и, особенно твёрдо произнеся «т», наводил на нас палец.

Уже на втором своём занятии он отправил нас в тир.

— Рассредоточиться — и поодиночке к подвалу под лестницей. Накапливаемся у дверей. Где подвал? Из нашего здания направо, за угол, а там — на оперативный простор.

Если мы не стреляли, то ездили в Измайловский парк овладевать навыками рытья стрелковых ячеек и ползанья по-пластунски — то и другое он нежно любил, сильно напоминая этим чебачинского капитана Сумбаева; к тому ж подполковник тоже предпочитал вопросно-ответную систему.

— Что опасно в штыковом бою во-первых? — И сам же отвечал: — Штык попадает в кости плеча или — совсем плохо, — пройдя мягкие ткани живота, в позвоночный столб. Где — завязает. Поэтому надо — что?

Что следует делать в этом случае, изгладилось из моей памяти.

На перекурах под вялым осенним солнышком, оделив всех папиросами «Казбек» (брали и некурящие — перекур), Гицоев любил затрагивать темы исторические и литературные.

— В чём ошибка Льва Толстого, когда он описывает, как Наполеон едет после сражения по полю около населённого пункта Аустерлиц? В том, что по полю боя нельзя ехать верхом. Почему?

— Лошадь, — осенило меня, — может…

— На лошадях воду возят. Конь! Продолжайте, курсант Стремоухов.

— Конь, испугавшись трупов, может шарахнуться, понести. «Почуя мертвого, храпят И бьются кони, пеной белой Стальные мочат удила, и полетели, как стрела».

— Кто написал? Пушкин? Красиво. Но он был помещик и знал обычных лошадей. Лермонтов так бы не написал — он был кавалерист. И Толстой тоже бы не написал как артиллерист — тогда пушки были на конной тяге. Боевой конь к человеческим трупам быстро привыкает. А к трупам своих братьев-коней совсем не привыкает. Наполеон такое знал и обходил поле, где столкнулись несколько кавкорпусов, конечно, спешившись. А коня за ним вёл императорский коновод — мусью, я думаю, в приличном чине.

Однако добродушные перекуры не мешали подполковнику через десять минут положить всех на аллею парка и заставить ползти по-пластунски. Мы чертыхались, но ползли. Вадим Роговский, не желая измарать свой наглаженный костюм, ложиться не хотел и пытался ползти, держась на руках и носках ног. Гицоев не препятствовал, но всё время стоял рядом. Вадим не выдерживал и, как мы, ложился в грязь.

Протестовать не решался никто. Капитан, выдававший в военном кабинете уставы, у студента Судакова первую букву фамилии заменял на «м». Тихий Судаков только жалобно улыбался. У другого студента фамилия была ещё хуже: Эбистол. Капитан, разумеется, ударял на последнем слоге и слегка менял огласовку начальной буквы.

Эбистол всякий раз смиренно его поправлял, но не протестовал тоже.