Ложка дегтя

Илья Григорьевич Эренбург Ложка дегтя

При диспепсии анализируют желудочный сок — в нем может быть переизбыток кислот, может быть и недостаток.

Странно подумать, что в одну и ту же эпоху, в одной и той же стране существуют Бабель и Сейфуллина, Пастернак и Орешин[1]. Приправы, если угодно специи, диктуются не роскошью, но тем или иным состоянием организма.

Мне приходится повторять эти тривиальные истины потому, что иные критики, не ознакомившиеся до сих пор с другой пищей, помимо молочной, искренне почитают «ладушки» за единственно допустимую форму творчества. Сколь ни соблазнительны гогот классического недоросля и новомодное сочетание маниловского оптимизма с любовью Собакевича к чужим мозолям, я принужден восстать против подобной канонизации душевного возраста.

Я не хочу работать на фабрике мозговых и сердечных консервов. Я предпочитаю ложку дегтя в бочке меда.

Конечно, скептицизм плохо вяжется с повседневными нуждами общества. Устройство городской канализации не имеет ничего общего с лирическими сомнениями. Жорж Клемансо — исправный циник, однако и он умел произносить речи, полные телячьего благоговения. Все это бесспорно. Но мир искусства территориально находится вне ведения муниципалитетов и комхозов. Пропорциональный рост в литературе различных «приправ» не следует смешивать с находящимся в области социолога общественным упадочничеством. Вместо легких, но поверхностных отгадок лучше задуматься над рядом сложных явлений; над возрастом человечества, над обогащением его внутреннего опыта, утерей свежести восприятий, над требованиями развивающихся и снашивающихся форм.

Мед бродит. Впрочем, я буду говорить сейчас о дегте, то есть о приливе еврейской крови в мировую литературу. Этим вопросом занимаются либо наивные «жидоеды», трудолюбиво составляя проскрипционные списки, либо столь же наивные патриоты еврейства: «Чем, мол, мы хуже других? Мы заслуживаем своей земли, своего университета, даже своей полиции…» Говорить об этом вне ругани и вне бахвальства не принято. Между тем распыление иудейского духа — по меньшей мере столь же важный фактор для понимания литературы нашего времени, как механическая бодрость «американизма» или тяга на восток.

Книги еврейских писателей, которые пишут на идиш, иногда доходят до нас. Это книги как книги, нормальная литература, вроде румынской или новогреческой. Там идет хозяйственное обзаведение молодого языка, насаждаются универсальные формы, закрепляется вдоволь шаткий быт, проповедуются не бог весть какие идеи. Может быть, этот язык слишком беспомощен, слишком свеж и наивен для далеко не младенческого народа. Или же концентрация известных, самих по себе живительных свойств неминуемо ведет к смерти? Ведь без соли человеку и дня не прожить, но соль едка, жестка, ее скопление — солончаки, где нет ни птицы, ни былинки, где мыслимы только умелая эксплуатация или угрюмая сухая смерть.

Я не хочу сейчас говорить о солончаках — я хочу говорить о соли, о щепотке соли в супе. Если суп пересолен, вините стряпуху, а не соль.

Критицизм не программа. Это состояние. Народ, фабрикующий истины вот уже третье тысячелетие, всяческие истины — религиозные, социальные, философские, фабрикующий их миролюбиво, добросовестно, не покладая рук, истины оптом, истины сериями, этот народ отнюдь не склонен верить в спасительность своих фабрикатов. Что делать, может быть, покойная вдова Клико предпочитала шампанскому ром или липовый чай. Одно дело — изготовлять истины, другое — потреблять их.

Шестьсот лет тому назад поэт ребе Сем Тоб преподнес испанскому королю Педро Жестокому[2] книгу, озаглавленную: «Советы». Стихи докучливого еврея должны были утешать короля в часы бессонницы. Книга начиналась следующим утешением: «Нет ничего на свете, что бы вечно росло. Когда луна становится полной, она начинает убывать». Конечно, трудно утешить короля подобными истинами. Однако Педро Жестокий, будучи светским кастильцем, ответил поэту не менее мудрой пословицей: «Как хорошее вино иногда скрыто в плохой бочке, так из уст иудея порой исходит истина». Это показывает, что король не дошел до девятой страницы «Советов» — там он прочел бы нечто весьма подозрительное об устах и о вине: «Что лучше? Вино Андалусии или уста, которые жаждут? Глупец! Самое прекрасное вино забывается, а жажда, ничем не утоленная, остается».

Мир был поделен. На долю евреев досталась жажда. Лучшие виноделы, поставляющие человечеству романтиков, безумцев и юродивых, они сами не особенно-то ценят столь расхваливаемые ими лозы. Они предпочитают сухие губы и ясную голову.

При виде ребяческого фанатизма, начального благоговения еще не приглядевшихся к жизни племен, усмешка кривит еврейские губы. Что касается глаз, то элегические глаза, классические глаза иудея, съеденные трахомой и фантазией, подымаются к жидкой лазури. Так рождается «романтическая ирония». Это не школа и не мировоззрение. Это самозащита, это вставные когти. Настоящих когтей давно нет, евреи стерли их, блуждая по всем шоссе мира.