Ложные надежды

Приоткрываю старую деревянную раму окна с шелушащейся белой краской — в детстве мы с сестрой залезали на подоконник и соревновались, кто быстрее оборвёт себе больше этих ошмётков и у кого окажется самый крупный, а потом получали нагоняй от родителей. И самым любимым было вместе сидеть на кровати, прижимаясь плечом друг к другу, и завороженно наблюдать, как папа вдумчиво и тщательно заново прокрашивает раму, с изяществом художника опускает тонкую кисточку в жестяную банку и после быстро прокручивает, сбрасывая излишки густой, тягучей снежной краски.

У него тоже были длинные и худые пальцы. Именно такие, которыми хочется самозабвенно любоваться, забывая обо всём.

Холодный воздух обдаёт лицо и пускает волну мелких мурашек по телу, но жар, успевший раскинуться внутри меня, никуда не уходит. Это не приятное согревающее тепло, а жгучие языки пламени, неторопливо вылизывающие меня болью, острым чувством собственного одиночества, едкой безысходностью от осознания того, что ничего уже не повернуть вспять.

Родителей — нет. Сестры — нет. И маленькой девочки Маши, не знающей печали и горя, не успевшей прочувствовать свою ненужность в этом мире, тоже больше нет.

Привычка обнимать себя руками появилась одновременно с тем, как обнимать меня стало уже некому. И сейчас пальцы в исступлении хватаются за края чужого свитера, перебирают подушечками мягкие и приятные на ощупь шерстяные нити, успокаиваясь от монотонных, навязчивых действий.

Иду в гостиную, попутно стягивая с себя свитер, чтобы вернуть ему. Прямо сейчас, немедленно.

Пока мне настолько страшно снова остаться одной.

Кирилл ещё не спит, и я застаю его за внешне бесцельным и хаотичным передвижением по небольшому свободному пространству комнаты, со сцепленными на затылке ладонями и напряжением во всём теле, ощутимым даже издалека. Словно загнанный в клетку зверь он мечется из стороны в сторону, и витающий в квартире запах старости перебивается остро-пряными нотами опасности, силы, ярости, с первого же вдоха которых у меня в самом низу живота всё сжимается в твёрдый и плотный комок.

Инстинкты гонят меня прочь, но вопреки им я делаю несколько шагов вперёд и запинаюсь о край ненавистного ковра. О него всегда спотыкалась мама, потом Ксюша, теперь — я. Это стало единственной и крайне отвратительной традицией, принятой в этой квартире.

Только он зачем-то подхватывает меня, словно после всех пережитых подножек от судьбы меня сможет сбить с ног какой-то чёртов ковёр.

Его ладони ложатся мне на плечи. Пальцы аккуратно усиливают хватку, и под этими лёгкими по факту прикосновениями кожа болит, горит, слезает до мяса, легко расползается по контуру старых шрамов, как оказалось, до сих пор не затянувшихся до конца.

Я смотрю на него. Зачем я смотрю на него?

Мы оставили свет в коридоре включённым, и теперь он косыми тёплыми лучами проникает в гостиную, мягко обволакивает контуры его лица. И мне страшно, потому что он тоже смотрит на меня.

Близко. Очень-очень близко, и я уже чувствую горячее дыхание на своих губах, и слегка приоткрываю их, позволяя его воздуху заползти внутрь моего рта, мазнуть по языку, спуститься в лёгкие и навсегда остаться там, в груди, сладким ядовитым теплом.

Он сдавливает мои плечи ещё сильнее, и только тогда я прихожу в себя, понимая, что угодила в силок, который вот-вот затянется навсегда. Испуганно отшатываюсь от него, дрожа от злости и паники, въевшегося в тело ощущения падения, свободного полёта со смертельной высоты. Снова не могу дышать, и последний глоток украденного у него воздуха так и застревает внутри, парализует меня, превращает все внутренности в камень.

— Не смей меня трогать! — необходимость шептать вносит в интонации моего голоса свои коррективы, и вместо гневного шипения выходит жалобный, испуганный шелест. Словно мне снова тринадцать, и я не понимаю, зачем он пытается пробраться в меня, поселиться под кожей, занять каждую клеточку тела, заполнить каждую мысль.

А после прорасти из сердца никому не нужными, брошенными цветами.

Я не позволю тебе сделать это со мной снова, Кирилл. Не позволю, не позволю, не позволю!

— Маша! — доносится до меня уже в коридоре, но я отмахиваюсь от этого голоса, утверждая, что он — только в моей голове. Всё это чёртово безумие, это проклятье, эта болезнь лишь в воображении запутавшегося в себе ребёнка, и ничего не существует.

Никогда не было утренних встреч, нерешительных прикосновений и влечения, противиться которому оказывалось не под силу. Никакой привязанности.

Не было раздирающей боли в груди, желания утонуть, лишь бы попытаться вытащить его с самого дна, объятий и сорванного дыхания под Луной. Никакой жалости.

Не было разговоров по душам; шёпота, бьющего прямиком в сердце; слов, навсегда выцарапанных внутри меня. Никакого доверия.

Никаких чувств, Маша. Цветы под ногами, вкус вишни и коньяка на губах и ту ночь — ты придумала себе сама. Всё это ложь!